Родная душа. Игорь Александрович Кожухов

ночевала?» Крест, с примотанной суровой ниткой бумажкой в целлофане с именем-отчеством-фамилией, молчал. Машинально вспомнив, что памятник ставится в ноги, дед перевёл глаза на другой край могилы, как бы на лицо, и вдруг беззвучно заплакал, упав на колени, давя снедь в пакете… Плакал долго, вздрагивая худыми лопатками и захлёбываясь горькими слезами… Потом так же резко прекратил, снова сел и испачканными землёй руками стал выкладывать к основанию креста на сложенную вчетверо газету еду. Стараясь ни о чём больше не думать, дед откусил сладковатый блин, держа его в левой руке, а правой – продолжая вытаскивать конфетки и мятые яйца…

      «Вот всё. Водку не понёс, ты не любитель, дак и к чему? И я не буду, не думай…»

      Он остро почувствовал пустоту вокруг, безысходность тяжким гнётом сдавила сердце. Оглянувшись, словно ища поддержки, и не увидев никого, тихо застонал через сжатые зубы.

      Около него остановилась, прибежавшая ниоткуда маленькая, с кривым ухом, собачонка и, пуская слюни, уставилась на еду. Приняв бездействие человека за разрешение, подгибая задние ноги и растягивая тельце, смешно морща нос, приблуда аккуратно стянула с газеты блин и, отойдя, быстро его съела. Потом уже брала всё подряд смелее и, не убегая, торопливо жевала. Закончив, как путная, десертом из конфет, собачонка обнюхала висевшие плетьми с колен дедовы руки и побежала дальше, не зная ещё куда, но точно – по делам…

      Дед вытер глаза, поднялся и, складывая пакет, проговорил, прощаясь:

      – Вот и ладно, прощай пока… Одна не останешься, вишь, какие тут бродят? А потом уж и я, через время… – он выпрямился, взял стульчик и, не оглядываясь, пошёл в крайнюю улицу, к одинокому теперь их дому.

      * * *

      В доме было тихо и прохладно, легко пахло погребной сыростью и не чувствовалось особого уюта, привносимого женской бытностью. Он вспомнил, что бабка ещё три дня назад собиралась растопить печь, чтобы посушить избу.

      – А жарко станет, двери откроем – и пускай, а то дух чижолый!

      Дед посмотрел на дрова за занавеской, но решил сейчас печь не топить: «Окна распечатаю, «адушины» открою и нормально, просохнет за лето!» Он сидел и оглядывал избу. После поминок соседки всё помыли и прибрали, но горы посуды лежали на столе, на лавках и даже на полу.

      «И куда же она, покойница, это слаживала?» – он прошёл в гостиную – довольно широкую и светлую из-за двух окон комнату, затем, не торопясь, стал расставлять всё в шкафы. Половина, действительно, не вошла и он, не придумав иного, стаскал оставшееся в сени и разложил аккуратно по полкам в тёмном чулане. Потом вернулся и, помогая себе плоскогубцами, распечатал и открыл окна. Совсем уже тёплый, сладко-тяжёлый воздух середины мая быстро выдавил из дома дух поминок, точнее, запах большого количества народа, пищи и алкоголя.

      Дед сел на стул, и в который раз спросил себя: «Что же делать, как жить дальше одному?» Ёё больше нет: и голоса её родного нет, и рук умелых, втирающих ему муравьиный яд в измученную хондрозом спину, тоже нет. Как же так? Ведь он был уверен, что первый уйдёт, и совершенно