Горизонт края света. Николай Семченко

кушайте… Однако мясо – солонина. Летом, однако, редко свеженину кушаем.

      – Ладно тебе, – сказал дед Омрелькот. – Люди, чай, не с луны свалились – свои, пенжинские, понимают: летом мяса нет, олешку зимой кушают. Вот другую еду найду…

      Он залез в палатку, покопался там и вынес две пластушины юколы почти вишневого цвета.

      Мы ели её так, как полагается настоящим тундровикам: откусывали кусок хлеба, вслед за ним – дольку рыбы и запивали горячим тёмно-красным чаем.

      – Кирпичный, однако, чаёк, – приговаривала Экым. – Из старых запасов… Давненько в Каменный не привозят настоящий кирпичный чай. Всякий есть, а этого нет…

      – Гранулированный заваривайте, – подсказал Лёша. – Он тоже крепкий.

      – Э, нет! – шутливо замахала руками Экым. – Он помёт леммингов напоминает…

      Ни о чём серьёзном мы не говорили. Пока гость не наестся, его о делах не расспрашивают – таков этикет тундры. А вот после обеда мы постарались удовлетворить любопытство стариков.

      – Ва-а! – нахмурился Омрелькот. – Кресты – место нехорошее, злое. Там птицы не живут.

      – И-и, – поддакнула Экым, не выпуская изо рта длинной трубочки.

      – Ничего, – улыбнулся я. – Мы злых духов не боимся.

      – Зачем вы туда идёте? – покачала головой Экым. – Гнилое место, худое!

      – Может, эти кресты поставили лет триста назад русские казаки, – объяснил я старикам. – Вот мы и решили проверить: так это или не так?

      Экым вынула трубочку изо рта, что-то по-своему сказала Омрелькоту. Тот кивнул, не спеша поднялся и ушёл в палатку. Минут пять, что он там провёл, Экым невозмутимо покуривала свою трубочку, уставившись щелочками глаз в одну ей ведомую даль.

      – Вот! – сказал Омрелькот, снова вернувшись к костру. – Мы с Экым нашли!

      Я принял от него большую желто-серую пластину. На её краях виднелись два аккуратных отверстия, в центре – рваная дыра.

      – Что это?

      – Панцырь, – сказал Лёша. – Такой панцирь наши предки носили. Верно, дедушка?

      – Ага. Пришивали его спереди на груди, а поверх надевали куяки17 из нерпичьих шкур…

      – Неподалёку от тех крестов нашли, – пояснила Экым. – Видите, из ружья прострелен. Давным-давно, однако.

      – В музей хочу его отдать, – Омрелькот провёл рукой по гладкой поверхности панциря. – Пусть там хранится…

      – Э! – засмеялась Экым. – Ты, глупый человек, уже отдал туда гычгый. И что? Сразу три олешка копыткой заболели.

      – Так то – гычгый, – смущённо насупился старик. – Панцирь – дело другое. Он уже ничей.

      – А что такое гычгый? – заинтересовался я.

      – Экым – чукчанка, – объяснил Омрелькот. – У них в роду обычай на каждого оленя делать рогульки из веточек – гычгый. Как родится олешек, так и заводят гычгый. Старики говорили: сломаешь эту штучку – олень пропадёт. Гычгый берегли, никому не показывали, а когда оленя забивали, то его гычгый сжигали. Считалось, что душа животного вместе с дымом попадала на небесное

17

куяки – латы (корякск.)