Что-нибудь такое. Алла Лескова

куда бы с ним, в вечную мерзлоту, везде бы поехала. А он взял и в жару свою уехал, в Израиль…

      Ну, хоть ты не уезжай, Алла, хорошо, что жару не любишь, я к тебе привыкла, и Анька моя тебя любит, внучка… И глазами мне Мишку напоминаешь. Как посмотришь… Не уезжай, будем чай пить, конфеты у меня всегда есть… Печеньице вот еще возьми, сама пекла. А там жара все время, у тебя ножки полные, будешь мучиться, ножки растирать до крови… И Васьки с губой там нет, кто тебе будет говорить пять раз в день, что ты красивая?

      – Он всем говорит, Эльвира…

      – Да знаю я, – сказала Эльвира и отвернулась, стала смотреть в окно.

      Долго смотрела, и я тихо вышла.

      Хорошо-то как

      Абдуллох и Акобир закончили ремонт в нашем подъезде. Всё сделали хорошо, не придерешься, кайму – морскую волну цвета фекалий – исправили скотчем, выровняли.

      А поутру выхожу, а там… красный ковер через всю площадку, прямо от входной двери. С таджикскими узорами.

      Красная дорожка! Иди не хочу.

      И теперь каждый день я вхожу на эту дорожку, где по-хорошему надо бы идти на высоких каблуках, с голыми плечами и грудями и белыми зубами и под щелканье камер всем кивать, махать и улыбаться. Звезда идет. Звезде дорогу.

      И все хлопают и кричат: «Алла! Алла! Каблуки-то какие… Не звезданись…»

      Вместо этого я иду в тишине по этой красной дорожке, в черных слипонах на белой резиновой подошве, с арбузом в пакете, в ветровке цвета крабовой палочки, поясница болит, никто не щелкает никакими затворами, ну, вы поняли…

      Улыбаться некому, никто не кричит: «Алла!» Никто.

      Груди грустны и обвязаны шарфом, холодно.

      И только где-то далеко брехают собаки и брешут политики.

      А я иду по красной дорожке, и невидимые слезы льются по щекам Кабирии, или видимые льются, но вот точно, как в проходе Кабирии, только она не по красной дорожке, а я по красной.

      И никто не закричит: «Алла!»

      Разве что заглянут поправить свой ковер Акобир и Абдуллох и тихо скажут: «Аллах акбар…» Или подумают.

      А я услышу – Алла…

      Красный таджикский ковер в пятиэтажке на Охте, в Петербурге, моя красная дорожка.

      Господи, хорошо-то как и тихо как.

      Открытые двери

      Мне наш подъезд в Самарканде вспомнился.

      Там всегда были открыты двери, весь день, у всех, это уже общее место про открытые целый день двери в те плохие времена… Но что поделать, если это так и было.

      Напротив нас жила семья секретаря горкома, этот секретарь была женщина, которую выпилили, вытесали из коры дуба. Волевой подбородок, маленькие глаза, большое грубоватое неженское лицо, профиль индейца. Партийный Чингачгук.

      Муж ее был тихий, светлый, моль. Какой еще может быть муж у секретаря горкома… Покладистый, бесшумный, как будто все время проскальзывал мимо, а не проходил.

      Была у них дочка с косичками, которая играла гаммы на черном пианино. Светлая, в папу, тоже моль, тихая. Когда дверь приоткрывалась у них, было видно белоснежную накидку