Что-нибудь такое. Алла Лескова

меня просто не замечает, расковыривала я свою несчастливость. Любил бы, так сказал: мол, ты это чего, прямо корова. Как мне теперь тебя прикажешь любить? А он не говорит ничего, наверное, лень, думала я. Разве это любовь, горестно думала я.

      И вот так все время.

      То щелка между зубов, то жопа толстая, то щелки уже нет, то диеты, то разжирела, то похудела аж на двадцать кг, а никто не замечает, и ходишь несчастливая. А никому не видно. Хоть серьги надевай с бриллиантами, чтобы и щель заметили, и толщину, и кожу с костями – это когда похудела.

      Так и прожила с удовольствием в несчастливости.

      То холодильник пора менять, то обои надоели, то города и республики, все надоедало, везде несчастливая.

      И наконец привалило счастье! Терпенье все перетерло. Даже здоровые клетки.

      Не счастливая? – получай.

      Онкоцентр, наркоз, операция – раз.

      Онкоцентр, рецидив, наркоз, операция – два.

      И идешь, как сегодня, по осенним мокрым листьям, рот еще кривой после операции, не закрывается, саркастический такой будто, дождь все время, ветер прическу спутал, а я укладывала…

      Идешь и думаешь: какая я счастливая. Наконец-то!

      А в одном учреждении, в прозрачном лифте, во все стороны осенняя красота природы видна, с пацаном лет десяти ехала, и он папе брезгливо и капризно так говорит: какой лифт однообразный.

      Тоже несчастливый пока.

      Внутри

      По утрам он поет в маршрутке.

      Ранним питерским утром он выезжает на маршрут и гонит пока пустую машину по северному городу. Он поет так громко и надрывно, как будто в родных горах, где-нибудь высоко, на пастбище, один… Он поет и плачет, и, пока нет хмурых утренних пассажиров, вспоминает свою доченьку Наргиз. И еще одну дочь, Саодат, которой на свадьбу приехал заработать, на много гостей и на дом для молодых.

      Он поет так надрывно, открыв окно, и ветер, чужой, северный, обдувает лицо и сушит его слезы. Которых нет.

      Потому что все они внутри.

      Шалам Шабот

      Меня в коррекционной школе очень любил мальчик Вася с отвисшей влажной губой, он все время говорил, что я красивая.

      Через три дня работы в этой школе я поняла, что Вася говорит это всем.

      И еще один человек меня любил, наша вахтерша, она же охранник, она же бабушка тоже особенной девочки, которая, наоборот, сама у всех спрашивала: «А я красивая?»

      То есть все было правильно. Мальчик Вася говорил всем девочкам, что они красивые (настоящий мужик), а девочка у всех спрашивала, красивая ли она (истинная женщина). Болезнь не изменила в них главного, принадлежность к своей природе.

      Да, так вот, вахтерша.

      Она меня любила, чаем угощала в своей каморке, конфеты горстями в карманы куртки пихала. От одной не поправишься, говорила.

      – А вот ты, Алла, почему в Израиль не уехала? Мама там у тебя, сестра, племянники, дядя…

      Эльвира, так звали вахтершу, часто меня об этом спрашивала, но ответ не слушала. А отвечала я ей:

      – Там жарко очень, я север люблю.

      Эльвира однажды