Города и годы. Константин Александрович Федин

по-видимому, торопитесь? Прошу вас звать меня просто фон Шенау. Может быть, всего несколько минут… Я не задержу вас. И пожалуйста – просто фон Шенау.

      – Очень рад, – повторил Курт и повел рукой вверх.

      – Я разыскал вас без особого труда, – говорил офицер, подымаясь по лестнице, – хотя мой агент, с которым вы до сих пор имели дело, уверял, что вашу мастерскую найти вообще невозможно. Ха-ха! Я боюсь, что этот добряк непременно хочет сохранить перегородку между мной и вами. Кстати, скажите, какую сумму вы получили от него последний раз в виде аванса?

      – Пятьсот марок.

      – Скажите! Это делает ему честь, ха-ха!

      Курт открыл дверь и пропустил офицера вперед.

      – Это и есть ваша мастерская? Скажите! Вот как скромны истинно великие люди.

      – Я очень благодарен, господин фон Шенау, но…

      – Право, я шучу. Мне хотелось бы с вами сойтись. Добряк, с которым вы имели дело, рассказал вам, вероятно, как я ценю ваш талант. Мне хотелось бы попроще, без церемоний. Я страшно рад, что застал вас. Я ведь вообще люблю художников. По контрасту: у нас все так сложно – представительство, этикет, а вы – просто. Скажите, это ваше новое полотно? Поверните, поверните, вот… вот так. Это в счет аванса, что? Ха-ха!

      – Простите, господин фон Шенау, но я уже обещал эту картину другому лицу… собственно магистрату Нюрнберга…

      Офицер сел в кресло и наклонился вперед, опершись локтем на коленку. Лицо его сузилось, широкий лоб с красной полоской от фуражки вырос, рот ясно и резко очертился. Он смотрел на картину.

      – Что вы там сказали? – промычал он.

      Потом оторвался от полотна:

      – Мне послышалось, что вы сказали какой-то вздор, господин Ван?

      Курт шагнул к гостю, и голос его стал грузным.

      – Я собирался отблагодарить вас, господин фон Шенау… Я хотел также возвратить аванс…

      Офицер быстро встал, выбросил вперед руку, коротко, как гимнаст:

      – Давайте!

      – К сожалению, в данный момент… я…

      – Вы несете чепуху, дорогой Ван. Я даю вам возможность работать. Я не тороплю вас. Можете писать по одной картине в три года. Пожалуйста. Я обеспечиваю вас. Я не ставлю вам никаких условий, кроме одного: из этой мастерской картины знают только одну дорогу – в мое собрание.

      – Позор!

      У офицера ясно и резко очерчен рот, и слова его, как рот, ясны и резки:

      – Господни художник понимает, что с ним говорит офицер. Офицер предлагает, художник соглашается или отказывается. Вы отказываетесь?

      – Боже мой! Ведь вы лишаете меня главного, вы берете у меня…

      – Я делаю вам честь. Вы знакомы с каталогом моего собрания? Ван-Дейк и Рубенс, французы, кончая Сезанном, немцы до Клингера. Я отвел вам целую стену.

      – Меня никто не знает. Я работаю… я работаю…

      Курт хватается за спинку дивана, толкает ногами подрамники, произносит надорванно, точно умирая от жажды:

      – Работаю на вас!

      – Скажите! Ван, Ван, вы безумны, как гений. Вы хотите пробивать свою дорогу шаг за шагом, а я обещаю