Комендантский час. Эдуард Хруцкий

его, Климова, друг по военному училищу.

      Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.

      – Ну пошли, пошли, – сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.

      В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.

      Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими – прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.

      Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.

      – Вот только водки нет, – дернул щекой Копытин, – так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на Пасху у Олечки Васильевой пили?

      – Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.

      – У меня, господа, – вмешался в разговор Лапшин, – на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.

      Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.

      Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал…

      – Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, – сказал Копытин.

      Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.

      – Это твой вестовой? – посмотрел ему вслед Климов.

      – Вроде того. Да что о нем-то говорить…

      За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.

      – Ты зачем приехал в Москву? – спросил Климов. – Я очень удивился, получив твое письмо.

      – Соскучился, Алеша, соскучился.

      – А если серьезно?

      – Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?

      – Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.

      – Браво! – Копытин поднял рюмку. – Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции – и учить большевиков стрелять.

      – Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.

      – Кому?

      – Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.

      – Ты дал честное слово! – Копытин вскочил, лицо его свело тиком. – Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход»[1]…

      – Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя…

      – Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.

      Копытин достал из кармана золотой портсигар. Вспыхнула в электрическом свете бриллиантовая монограмма.

      – Ты стал богат, Виктор, – прищурился Климов, – золотые часы, портсигар, перстень…

      – А на тебе все тот же китель, – резко отпарировал Копытин, – все твое имущество – шинель да сапоги. А я хочу тебя сделать богатым.

      В Сокольники ночь приходила

1

Корниловский поход на Дон и Кубань в 1918 г.