Убиты под Москвой. Крик. Повести. Константин Воробьев

сказал я. – Ты не бойся… Я же обещал…

      Я притянул ее к себе на колени и ощутил грудью стук ее сердца – как у голубя.

      – Дурочка! Что ты во всем этом понимаешь!

      – В чем? – спросила она.

      – В том, какая ты у меня… В нашей с тобой любви.

      – Непутевая она у нас… Если б не война!..

      – Тогда бы я не встретил тебя.

      – А я и без тебя встретила б!

      – Кого?

      – Как кого? Тебя. Ты где жил?

      – В Обояни.

      – Ну и приехала б!.. А там у вас одеколон делают?

      – Кирпичи, – сказал я.

      – Обоя-ань… Расскажи мне о себе. Все-все!

      Я рассказал все-все и сам удивился тому, как это было немного. Мы жили с матерью в Медвенке. Это райцентр. Мать была там учительницей. Я закончил десятилетку, но не в Медвенке, a уже в Обояни: в 1937 году маму уволили, а меня исключили из комсомола. За что? У нас было несколько томов «Отечественной войны 1812 года», и мы с матерью знали всех генералов от Барклая-де-Толли до Тучкова-третьего. Ну, вот за этот интерес к русским генералам… А в Обояни я вступил в комсомол снова. Скрыл прошлое – и вступил!

      – Приняли? – спросила Маринка.

      – Кто? – не понял я. – Те, что исключали?

      – Да нет, вообще.

      – Приняли. – И я ругнулся, так, чтоб отвести душу.

      – Не ругайся, – попросила Маринка. – Ты очень любишь ругаться. Прямо как мой отец. Он тоже часто выражался…

      – А где он? – спросил я.

      – На фронте… Два месяца нету писем… Где это Шклов находится, не знаешь?

      Я подумал о своем последнем письме маме, посланном еще из Мытищ, о крыше и выбитых окнах в Маринкиной хате, о погребе и Кольке, и что-то обидное шевельнулось во мне к^: самому себе. Почему-то мне вспомнилось, что самым ненавистным словом у мамы было «проходимец». Хуже такого определения человека она не знала.

      – Ты чего замолчал? – спросила Маринка.

      – Думал, – сказал я.

      – О чем?

      – О себе… И о тебе тоже… Знаешь, у нас все с тобой должно быть хорошо и правильно! Давай поженимся…

      То, что я сказал – поженимся, – отозвалось во мне каким-то протяжным, изнуряюще благостным звоном, и я повторил это слово, прислушиваясь к его звучанию и впервые постигая его пугающе громадный, сокровенный смысл. Наверно, Маринка также ощутила это, потому что вдруг прижалась ко мне и притаилась.

      – Поженимся! – опять сказал я.

      – Что ты выдумываешь, – произнесла наконец Маринка. – Где же мы… Война же кругом!

      – Черт с нею! – сказал я. – Мы поженимся так пока, понимаешь? А после войны только будем как настоящие муж и жена. Хорошо?

      – Что ты выду-умываешь!..

      – Завтра поженимся, в день моего рождения…

      – Господи! Что ты говоришь? – воскликнула Маринка, и в эту минуту она была очень похожа на свою мать, когда та увидела лошадь в сенцах и сказала: «Господи». – У меня же тоже двадцать второго ноября день рождения! Ты вправду?

      – Ну да. Двадцать один стукнет. Ты думаешь, я молоденький?

      – Не-ет, я и не думала… А мне тоже