Убиты под Москвой. Крик. Повести. Константин Воробьев

может, кто-нибудь из бойцов вернется за ними? – спросил он, но, взглянув на меня, взял валенки.

      – Пошли, – сказал я всем и оглянулся на кладовщицу. – А вы разве остаетесь?

      – Нет… Я после пойду, – сказала она. Васюков протяжно свистнул и вышел. Я догнал его за углом амбара.

      – Смотри там за всем, я скоро! – сказал я.

      – Да ладно! – свирепо прошептал он. – Гляди только, не подхвати чего-нибудь в тряпочку…

      Я постоял, борясь с желанием идти во взвод, чтобы как-нибудь нечаянно не потерять то хорошее и праздничное чувство, которое поселилось уже в моем сердце, но потом все же повернул назад, к амбару. Внутрь я не пошел. Я заглянул в дверь и сказал:

      – Я вас провожу, хорошо?

      – Так я же не одна хожу, – песенно, как в первый раз, сказала кладовщица, пряча почему-то руку за спину.

      – А с кем? – спросил я.

      – С фонарем.

      Я не хотел, чтобы она шла с фонарем. Он был третий лишний, как Васюков, и я сказал:

      – С фонарем нельзя теперь. Село на военном положении…

      В темноте мы долго запирали амбар, – петля запора не налезала на какую-то скобу, и мне надо было нажимать плечом на дверь. Наши руки сталкивались и разлетались, как голуби, и, поскользнувшись, я схватился за концы ее шали. Мы оказались лицом к лицу, и я смутно увидел ее глаза – испуганные, недоуменные и любопытные. В глаз и поцеловал я ее. Она отшатнулась и прикрыла этот глаз ладонью.

      – Я нечаянно. Ей-богу! – искренне сказал я. – Вам очень больно?

      – Да не-ет, – протянула она шепотом. – Сейчас пройдет.

      – Подождите… Дайте я сам, – едва ли понимая смысл своих слов, сказал я.

      – Что? – спросила она, отняв ладонь от глаза. Тогда я обнял ее и поцеловал в раскрытые, ползущие в сторону девичьи губы. Они были прохладные, упруго-безответные, и я ощутил на своих губах клейкую пудру сахара.

      Странное, волнующее и какое-то обрадованно-преданное и поощряющее чувство испытывал я в тот момент от этого сахарного вкуса ее губ. Я недоумевал, когда же она успела попробовать сахар, и было радостно, что сахар этот был моим подарком, и мне хотелось сказать ей спасибо за то, что она попробовала его украдкой… Я думал об этом, насильно целуя ее и чувствуя слабеющую силу ее рук, упершихся мне в грудь. О том, что она заплакала, я догадался по вздрагивающим плечам, – лицо ее было в моей власти, но я его не видел, и испугался, и стал умолять простить меня и гладить ее голову обеими руками.

      – Я хороший! – убежденно, почти зло сказал я. – У меня никогда никого не было… Вот увидишь потом сама!

      Что и как могла она увидеть потом, я до сих пор не знаю и сам, но я говорил правду, и, видно, она ее услышала, потому что перестала плакать.

      – Я больше не прикоснусь к тебе пальцем! – верующе сказал я. Она подняла ко мне лицо, держа сцепленные руки на груди, и с укором сказала:

      – Хоть бы узнали сначала, как меня зовут!

      – Машей, – сказал я.

      – Мари-инкой, – протяжно произнесла она, а я качнулся к ней и закрыл ее рот своими губами. Я чувствовал, что вот-вот упаду,