Убиты под Москвой. Крик. Повести. Константин Воробьев

к амбару, я еще издали услыхал музыку Маринкиного голоса. Она пела «Брось сердиться, Маша…»

      То, чего я больше всего боялся и не хотел – возможного марша вперед, – в этот день не случилось: мы остались на месте. Я чуть дожил до темноты: в двадцать ноль-ноль мы договорились с Маринкой встретиться у амбара. Перед моим уходом у нас состоялся с Васюковым мужской разговор.

      – Почапал, да? – мрачно спросил он. – А что сказать, ежели начальство явится?

      – Скажи, что я забыл свою расписку на валенки. Скоро вернусь.

      – Порядок! – сказал Васюков. – Гляди, распишись там как положено. В случае нужды – свистни. Поддержу…

      Я поманил его подальше от окопа.

      – Если ты хоть один раз еще скажешь это, набью морду. Понял? – решенно пообещал я.

      – Так я же думал… Я же ничего такого не сказал, – растерянно забормотал он. – Мне-то что?

      На следующий день утром через ручей переправилась какая-то кавалерийская часть. Маленькие заморенные кони были одной масти – буланой, и до того злы, что кидались друг на друга. Они грудились в улице села, привязанные к плетням и изгородям, а кавалеристы шли и шли с котелками к нашим кухням. Изголодались, видать, ребята.

      День был низенький, туманный и тихий, как в апреле, и все же в обед черти откуда-то принесли к нам девятку «юнкерсов». Бомбили они не окопы, а село, и сбросили ровно девять бомб. Я сам считал удары. От них подпрыгивал весь наш пупок, – до такой степени взрывы были мощны и подземно-глухи.

      – Железобетонные, – сказал Васюков. – Из цемента. По тонне каждая. Я точно знаю!

      – Ну и что? – спросил я.

      – А ничего. Воронка с хату. Озеро потом нарождается…

      Над селом клубился серый прах; истошно, не по-лошадиному визжали и ржали кони, кричали и стреляли куда-то кавалеристы, хотя «юнкерсы» уже скрылись. Я схватил Васюкова за локоть. Он отвел глаза и отчужденно сказал:

      – Ну, тут… сам понимаешь. Они могут сейчас завернуть и к нам. Так что решай, где ты должен находиться…

      – Пять минут! – сказал я. – Только взгляну, узнаю… Ну?!

      Он молчал, и я отвернулся к ручью и стал закуривать.

      Удивительно, какая осмысленная, почти человечья мука может слышаться в лошадином ржании!

      – Вообще-то можно и сбегать, – сказал позади меня Васюков. – Ну, сколько тут? Двести метров!

      Я сунул ему незажженную цигарку и бросился в село.

      На улице валялись снопы соломы, колья и слеги заборов – это сразу, а глубже, уже недалеко от Маринкиной хаты, я увидел огромную, круглую воронку, обложенную метровыми пластами смерзшейся земли. Рядом с нею, у раскиданного плетня, высокий смуглолицый кавалерист, одетый в бурку и похожий на Григория Мелехова, остервенело пинал сапогами в разорванный сизый пах коня, пробуя освободить седло. Конь перебирал, будто плыл, задранными вверх ногами, тихонько ржал, изгибал длинную мокрую шею, заглядывая на свой живот, и глаза у коня были величиной в кулак, чернильно-синие, молящие.

      Через минуту я увидел – нет, не Маринкину еще – разрушенную хату. Наверно, тут было прямое попадание,