Куда уходят умершие?. Андрей Андреевич Храбрый

      – И знаете, что очень странно? Убийственное спокойствие. Вам его ни капельки не жаль, что ли?

      – Не жаль.

      – Но вы ведь супруги…

      – Не успели развестись, – сунув руки в карманы, перебила женщина лет тридцати, не удостоив взглядом полицейского с идиотскими вопросами.

      Кончиком языка она украдкой змеей облизнула губы и затем измученно улыбнулась – мужчина за столом успел обнаружить эту улыбку в маленьком круглом зеркале на полке между высокими вазами с искусственными тонкими линиями сухоцветов. Улыбка ни для кого, не улыбка, а очерк души: труп – он ведь ничего не изменит, каждый день люди уходят и на работу, и на учебу, и от других людей, и в мир иной, и уход этого мужчины – обыденное, естественное происшествие, вызвавшее нервную улыбку с примесью какого-никакого сожаления, которая будто с вызовом выкрикивает: ничего! справлюсь! бывало и хуже, теперь все наладится! Формировать энтузиазм в обыденность чересчур дорого; жизнь – энергия – утекает из тела значительно быстрее не в штиль, а в шторм, несмотря на то, что постоянство кажется ужасающе длинным и утомительным, когда плохое или хорошее бешено тянет нитями эмоций, подцепив их рыболовным крючком, а значит, есть смысл разматывать катушку энергии тем, что оставляет согревающие воспоминания, от которых грудь обожжется изнутри через пару тройку лет, остальное – невыгодная затраты.

      Мужчина хило хлопнул женщину – стеклянную фигурку, как ему показалось, – по плечу, чуть задержав ладонь на мягком рукаве коричневого пальто, которая будто бы ничего не прятало, – вопреки ожиданиям полицейского она лишь удивленно-неодобрительно, не двигаясь с места, окинула нарушителя раздумья презрительном взглядом и затем вновь уставилась в окно. Грязную, черно-серую улицу покрывали крупные хлопья первого снега, что, ложась на землю, с отчаянной жертвенностью впитывали, чтобы хоть как-то побороть, тоскливую серость, от которой наворачиваются слезы.

      – Вам что, безразлично все?

      – Не прикасайтесь ко мне, если вы об этом.

      – Не оптимистично, но все же, – пробубнил под нос тот и двинулся обратно к столу, где аккуратно сложенной стопкой лежала папка с исписанными документами.

      Она не спеша, подгоняемая ленивым течением, проплыла по комнате бесплотным духом вдоль книжного шкафа: шагов по паркету цвета темного дуба вовсе не слышно. Провела рукой по корешкам книг, выпуская из-под растущих для маникюра ногтей приятный звук царапанья твердого переплета. “Помню каждую из этих книг,” – разлился шепотом по комнате ее голос. Очень тихий и оттого почти что музыкальный: в нем улавливались нотки и сожаления оттого, что любимая библиотека была когда-то покинута, и крохотный восторг оттого, что эта же библиотека вновь стала доступной для телесных касаний, когда мир – большой, маленький, ее собственный, чужого человека – изменился. Походка у нее схожа с походкой хозяйки, что добивалась квартиры десяток лет, и теперь, добившись, нарекла себя титулом искусного стратега, свергшего без жалости конкурента, чтобы самой занять выгодное положение.

      – Дукарт Дарья Андреевна, – припеваючи протянул мужчина, не отрываясь от бумаг, будто это имя для него что-то да значит. – Вы ведь первая из тех, кто получил извещение. А впрочем, и единственная. У него нет родственников?

      – Все умерли.

      – Вообще никого не осталось?

      – Никого.

      – Точно уверены? Может, не знаю, сводные братья, сестры?

      Донимаемая допросом, она, не видя острой нужды отвечать, по какой-то причине все же оторвалась от фотографии на дубовой полке. Черно-белое фото. В женской голове словно звучал протяжным воплем щелчок камеры. Выдержав паузу, Дарья с приглушенной озлобленностью огрызнулась:

      – Не знаю, может, кто-то и есть. Не знаю! Я ни с кем не знакома. Если некому забрать имущество, то пускай эта конура отойдет государству или первому встречному. Мне здесь ничего не нужно!

      – Вы хорошо себя чувствуете?

      – Просто прекрасно!

      – Что-нибудь хотели забрать с себе?

      – Нет.

      – И даже вон ту фотографию?

      Маленькие глазки надулись в секунду, по щелчку пальца, от подступившего волнения, обратившись в два не помещающихся в глазницах бильярдных шара. Дикий страх упал тенью на женское лицо. Она стояла, держа руки по швам, беззащитная, ждущая любой удар кулаком, ножом, выстрел в руки, ноги, живот… Рот приоткрыт, и из этого входа в темное чрево вместе со струйками выходящего воздуха неслышно вырывалось бьющееся в истерике или судороге “как? как он раскусил меня?”. Учинив святотатство, она словно ожидала казни, отказываясь до последнего верить в содеянное, в душе зная, что то взаправду было ею совершенно. Она походила на мелкую воровку, пойманную за рукав во время кражи любимого шоколада.

      Без резких движений мужчина повернулся к ней всем телом и с умным видом профессора поправил очки:

      – Небольшая наблюдательность, не переживайте: всего лишь случайно заметил, как вы зрительно вцепились в фотографию, – он указал пальцем на полку. – Она для вас что-то значит?

      – Нет.

      – Сядьте,