ЧеловекОN. Святослав Грабовский

сердце без пятен. Оно в кислоте. И давно. За годы окислилось до белизны. Потому и без пятен осталось. Олимпия поняла, что имелось в виду. Я уловил ее взгляд…

      Лицо окутай в холодный дым,

      Водой соленой умой.

      И снова станешь ты молодым,

      Когда вернёшься домой.

      Я повторил припев и замолчал. Показалось ли мне, или нет, но пауза стояла долго. Мы могли расслышать гулящую толпу с улицы, или хохот соседей за стенкой. Я тоже молчал. После меня гитара досталась Костяну. Запела Олимпия, будто в ответ. Но что она пела, я так вот не скажу. Я помню только ее голос, как помнил его в море, и всю жизнь. Потом загорланили хором, как бывало частенько в союзе. И тоже, не знаю, что. Я здорово влил в себя водки после морской песни. И все как-то размылось. Вовремя отошёл – за пару минут до полуночи. Юлька прикрикнула в шутку на меня. Ей можно. Принесли мою сетку. Бутылка бутылкой. Шампунь, как шампунь. Уважили меня, все же, ребята.

      В глазах всех гостей можно было увидеть, как я верчу крымским. С экрана вещал важный дядька. Часы приближались к двенадцати. От того ли, что на меня все смотрели, и сдавили взглядом мои пальцы, или от того, что я не успел отрезветь, но пробку я не удержал. Она рванулась в потолок, как пушечным залпом хлопнула. Хорошо, что не пробила, не влетела к соседям. Пена густым фонтаном залила стенку. Капли разбрызгались на всю ораву. Вольфу в глаз попало, он на минуту снял очки. Мне полилось на брюки, рубашку. В бутылке почти не было игристого. Все смеялись, разлили остаточек по бокалам. Досталось по пузырьку.

      Пробило полночь. Мы чокались, заглядывая первый раз в глаза друг другу. Олег раздал бенгальские огни. Двенадцатым ударом я смотрел на Олимпию. Она… Олимпия. Я потянулся ее поцеловать. Она повернула мне щеку. Улыбалась. Олимпия…

      Грянул Новый год, и по всему миру случилась смена циферок календаря. А мы быстро запили пузырьки разлитого шампанского русской водкой, как протяжной русской песней. Огни доплевывали невзрачными вспышками, по ящику доигрывали гимн СССР. Постучались соседи. Со всеми нами перецеловалась и перечокалась какая- то восточная семья, и хохол сверху даже подарил какую- то мелочь. Непарчиных любили. Нас уважали, принимали за своих.

      Опять пошли какие- то беседы, какие- то романсы, что при царе горохе согревали, наверное, чьи-то сердца. Вольф их знал на перечёт. Увлекался, старый прохвост. Олимпия опять не обращала на меня внимания. Иными словами, пошла все та же жизнь. Хотел покурить, но в коридоре меня остановила Ирина.

      – Серёжа, куда же ты такой мокренький… – от неё пахло пьяной липой. Ирина мягко смотрела на меня, как волк на обескровленную жертву. Ее упругая грудь задевала меня чём- то притягивающим и твёрдым. Она положила мою руку на свои бёдра. Крепкие, стройные… – Я помогу тебе… давай замоем…

      Ирина потянула меня за рукав к раскрытой уборной, расстёгивая изящными пальцами ширинку. Передо мной пронёсся паровоз совокуплений с ней. Я прочувствовал заново ее пышные губы, скользящие по моему горящему телу, ее спортивную попу, которую я сжимал, об которую яростно бился, я увидел вновь ее гладкую