И сегодня стреляют. Владимир Рыбин

же мысль о той бабе из анекдота, которая, когда рожает, кричит, что больше ни в жизнь, а вскорости снова твердит: «Может, и ничего?..»

      Привиделась ему спасательная баржа на Волге, и будто он откачивает утопленника. А над ним атаман глыбой: «Буди, буди скорей». А утопленник возьми и скажи Татьяниным голосом: «Уходи, дай человеку поспать». А атаман вдруг тявкнул по-собачьи и залился истеричным лаем.

      Открыв глаза, Матвеич увидел светлый квадрат раскрытого настежь окна и в нем задубелое у мартенов, красное лицо соседа Киреева, тоже пенсионера, хоть и молодшего.

      – Уйми своего Геббельса, – сказал Матвеич.

      – Хватит мух давить! – неожиданно громко закричал Киреев. – Айда воевать!

      – Он свое отвоевал, – встряла Татьяна.

      – Теперя все пошли, у кого и ноги не ходят.

      – Куда? – Матвеич потянулся, чувствуя, как полегчало после сна.

      – Немец-то вона, за Тракторным.

      Захолонуло в груди. Значит, не почудилось вчера в бинокле, значит, верно, не учение это. Поднялся, спросил, будто лишним спросом можно было удержать набегавшее.

      – Не ври. Отколь ему взяться?..

      Хотел пояснить, что сам прошел степь и видел ее всю пустую, да вспомнил: так же думал тогда. А немец был – вот он. Долго ли на машинах-то? Ежели где проткнулся, то ехай да ехай.

      – Идешь ай нет?!

      – Как не идти, когда все.

      Татьяна заплакала, запричитала. Напомнила про лодку с красивым именем «Лидия». Матвеич задумался на миг – не подвести бы Бакшеева – и махнул рукой, решил: прогонит немца и пойдет на лодку, до вечера, глядишь, управится.

      Степку будить не стал. С новым, щемящим чувством взглянул на него, раскидавшегося по кровати, и выбежал во двор.

      Так и нес в себе это слезное всю дорогу, пока они с Киреевым шли-торопились до неблизкого Тракторного. Пожарищ было вокруг – не сосчитать. Там и тут на месте бывших домов дымились черные груды, посреди которых белыми памятниками высились длинные печные трубы. Бабы и ребятишки топтались вокруг, не кричали, не причитали, видно, наревелись за ночь досыта. Горячий удушливый дым стлался над дорогой. На крыше выгоревшего кирпичного дома громыхала на ветру сорванная жесть, а внизу, возле черного провала бывшей двери, светлела целехонькая вывеска: «Магазин открыт с 9 часов утра до 6 часов вечера».

      Здесь, в заводском поселке, пожары отгорели или были потушены. А центр города вдали все полыхал, пятнал многими дымами замутненное небо. И нефтехранилища у Волги все горели, и на заводских дворах что-то всплескивалось огненно, будто там, не в цехе, а прямо на открытом воздухе, шел выпуск металла.

      В поселке и застало их близкое подвывание тяжелых немецких бомбовозов. Знали этот звук – наслушались в последнее время – и не стали, как было поначалу, шарить глазами в небе, а поторопились поискать, где бы укрыться. Увидели щель возле домов, большую, многосемейную, побежали туда. В щели было просторно – взрослых мало, больше ребятни. Бабы да девчонки помалкивали, косясь на небо, а мальчишки вроде ничего не боялись, спорили в голос про шпионов, которых ныне развелось-де, что сусликов в степи, – только отлавливай. Да вспоминали