Избранное. Сборник. Альберт Светлов

и там я никому особо не нужен,

      Не интересен,

      Не гож.

      Или просто рановато навострил лыжи,

      Или кто-то потерял направление с диагнозом,

      Или опять авансом будущее прописано:

      «Принимать по чайной ложке

      Два раза в день…»

      Ясности нет…

      Отчёта канцелярия канцлера не предоставит.

      Перечеркну месяц назад написанное, —

      И снова влачиться сиротливо слепцом

      По глухим закоулкам и преднебесным хлябям.

      Снова собирать милостыню у торговых центров,

      И Робинзоном Крузо копаться в канавах

      В поисках Справедливости.

      Да, засыпая под мостом, выводить на кирпичной кладке

      Рунами ворчливых друидов кришнаитскую мантру,

      Что при этаком раскладе

      Пора бы уже нелёгкой и вывести,

      Отсыпать горсточку алмазов с небесного свода,

      Набить карманы ханскими тугриками

      В знак того, что чёрная полоса

      Замазана конопатыми дорожниками известью,

      И сбоку угольком подписана:

      «Взлётная».

      25 (роман «Перекрёстки детства»)

      «Мне вы можете верить или не верить. Это ваше дело. В моём лексиконе таких понятий нет»

      Генрих Мюллер. «Сыскные истории»

      Вслушиваясь в их неспешные разговоры, мы с друзьями перешёптывались, сидя на соседней лавке, либо копаясь в песке, неподалёку от канавы, вырытой дедом Николаем вдоль участка, дабы вода дождей и весенней распутицы не заливала погреб, вплотную, то рысью, то карьером, подбираясь к стенам, а, грозно журча, уносилась вниз, на другую улицу, огибая усадьбу.

      Метрах в шести от соседского гаража росла, огороженная деревянной клетью, высоченная рябина, восхищавшая нас, детей, мясистыми, сочными, красными гроздьями сентябрьских ягод, терпко—горьких на вкус, свисавшими поверх полусгнившего ограждения. Подрастая, мы меньше и меньше обращали на неё внимания. И рябинка, и увесистые кисти её плодов, горечь расставанья, боль и жалость становились чем—то обыденным и разумеющимся.

      На южной стороне Николай вырастил тополя, и постепенно они вымахали настолько, что подобрались к электрическим проводам. И старик, вооружившись ножовкой, пятиступенчатой лестницей и табуретом, по весне прореживал густые ветви. Пару раз я пособлял ему спиливать щупальца, находившиеся в поле моей досягаемости. Мне это было внове, интересно и не сложно, хотя руки быстро уставали, а на ладонях, липких от молодых, дурманящих, нежно—зелёных завитушек, появлялись волдыри.

      Зёрнышки радости утопали всё глубже и глубже в бесплодном пыльном песчанике возраста. Я абсолютно не помнил ни ножовку, ни пьянящую клейкость листочков, едва распускающихся под ласковым майским солнышком и карабкавшихся в безоблачную синь. Не помнил, как срезанные кроны немо падали на землю, а мы с Николаем и бабушкой Василисой