Совесть. Валерий Есенков

доносились колокола. Серый день колебался, то и дело темнея. Антоний куда-то исчез.

      Он долго читал, едва понимая слова:

      «На сем месте погребено тело монаха Порфирия Петра Александровича Григорова. Из дворян елецких, конной артиллерии подпоручик, поступил в Оптину пустынь в 1834 г., трудился по изданию и печатанию душеполезных книг. Постригся в 1850 г. 47 лет отроду и в 1851 г. марта 15 мирно почил о Господе сном смертным в надежде воскресения в жизнь вечную».

      Вот и встретился он…

      Сорок семь и еще один год, сорок восемь всего исполнилось лет…

      Он теребил поля серой шляпы, ветер шевелил его длинные волосы, холода он не слыхал, глаза перебирали слова:

      «… из дворян елецких…поступил в Оптину пустынь… постригся…в жизнь вечную…»

      Он передвинул взгляд свой, пытаясь разглядеть верх граниной плиты, словно и на верхе было начертано что-то, и вдруг уткнулся взглядом в Антония, который топтался по ту сторону холмика, до того не ведая, что же делать с собой, что широкое лицо от беспомощности виделось глупым.

      Он увидел это лицо, встрепенулся и только тут ощутил нестерпимую боль.

      Вдруг вспомнив о чем-то, поднявши больные глаза, он сдавленно, хрипло промолвил:

      – Благодарю вас, брат мой, с Богом ступайте, а я к вам после приду.

      Антоний тяжело удалился, вихляя широкими бедрами, косолапо ступая, с дребезжанием, режущим душу, чиркнув поодставшей подковой о камень.

      День засерелся ровнее.

      Он присел на скамейку, сооруженную при чьей-то соседней могиле, весь согнулся дугой и долго сидел со шляпой в руке, слыша то шелест, то мерную скорбь далеких колоколов.

      Опустевшая душа его поседела.

      Он видел свои черные сапоги и увядшие листья под ними. Трава густо пробилась у подножия чьего-то креста.

      Что-то было странное, страшное в этой траве.

      Он пригляделся.

      Трава никла от тяжелых капель дождя, висевших на толстых стеблях ее не стекая: так над могилой любимого мужа никнет вдова.

      Ему сделалось больнее и горше от вида этой поникшей вдовы и он жалобно вдруг попросил, чтобы Порфирий, на поддержку ему, на братский совет, поднялся из ветхого гроба, обещая год своей жизни за час свидания с ним, лишь для того, чтобы со всей откровенностью, со всей прямотой, не доступных другим, поведать о том, что с «Мертвыми душами» у него позапуталось все, как не запутывалось еще никогда. И уже бессмысленно, бессвязно шептал:

      – Неодолимой цепью прикован я к своему… Мир бедный, неяркий, вот что ведомо мне… на все века избы курные…пространства обнажены, все обнять, все вместить…эта бедная могила твоя… а места мне нет…

      Сиротливая безнадежность слышалась в этих словах, и подумалось вдруг безотчетно ему, что конец его близок, не за тем ли даже кустом?

      Эта мысль о близости смерти нисколько не задела его отзвучавшую душу. В душе его не шевелилось больше желаний. Все желанья его отгорели, невидимым дымом ушли. Стал накрапывать