Совесть. Валерий Есенков

сползала с лица, и щемило холодными пальцами сердце. Более он не успел ничего испытать, торопясь расспросить, разузнать, допытаться: «А как же я без него?», однако было удушливо стыдно, что в такой миг подумалось вдруг о себе. Он пожалел, что не успел увидеть Порфирия, да и сожаление тотчас промчалось, оставив одно леденящее чувство, что смерть одинаково милостива и одинаково беспощадна ко всем. Он следил, как на лице Антония двигалась благообразная борода, до него долетали рокочущие сдержанным басом слова:

      – … ибо не велел Господь предаваться кручине. Не оплакивайте и вы кончину его, но радуйтесь, ибо душа Порфирия была чиста и нашла приют свой в Царствии небесном…

      Часто и он повторял те же слова утратившим близких своих и впадавшим в кручину, однако в тот же миг утешение было напрасным: невозможно было утешить его. Представлялось, что окончательно, безвозвратно потеряно все, что было близко душе. Слова Антония звучали бессмысленно, пусто. Он слышал одни гудящие звуки, все стискивал и стискивал зубы, словно от этих звуков разбаливались они, и не знал, как выдержать этот внезапный удар, обрушенный на него, опасаясь, что в самом деле потеряет рассудок.

      Стоя перед ним в длинной рясе, сцепивши белые пальцы на животе, Антоний говорил ему с ласковой грустью:

      – …примером для нас, многогрешных. Предсмертная болезнь его была тягостна, он же принял ее со смирением. Лик его многожды искажался сильными муками, однако он не издал ни единого звука. Когда же смертная боль отпускала его, он переводил несколько времени дух и говорил со мной едва слышно, но голосом твердым и внятным. Он меня утешал в моей горькой печати. Разум его оставался с ним до конца, но говорил он не всегда понятное мне. Единожды говорит: «Стены у нас надежные, в аршин толщиной, умели зодчие в древности класть кирпичи, верно, знали они, как нужны человеку прочные стены». А то произнес сокрушенно: «Нехорошо на юру, знобко так, без имен надобно жить…» Я было склонился над ним, да он к сказанному ничего не прибавил, быть может, уснул. Много размышлял я над сими реченьями, а до сего дня темен для мя вещий их смысл…

      Антоний постоял перед ним в суровом молчании, виновато сгорбивши могучие плечи, может быть ожидая, что он ему этот смысл прояснит.

      Он понееволе стал слушать внимательней, распознавая вещий смысл последних размышлений Порфирия, и было понятно, что означало, что всем нам надобно без имени жить, а вот крепких стен не находилось в душе у него, и не держали все прочие стены ее.

      Антоний же продолжал удрученно:

      – Ближе ко дню своему он поведал, что трижды во сне являлся к нему лет за шесть до того почивший послушник наш Николаша и рек ему будто, чтобы готовился к исходу из жизни земной. Ну, я думаю, он к исходу из жизни земной был приготовлен всегда, потому и сие возвещение встретил спокойно, как подобает всякому человеку. В канун же кончины своей получил он от троекуровского затворника Иллариона рубашку. В той рубашке он и скончался через немногие минуты после приобщения святых тайн…

      Поймав наконец передыщку в неторопливой речи Антония, он слабо спросил:

      – Где