Стрекозка Горгона. Зимние квартиры. Елена Гостева

а не живёт, нет, лишь существует. Без него, отражающего, показывающего и подсказывающего, как дама выглядит, что ей идёт, что нет, она – существо без пола, девка, баба, нечто непонятное и не понимающее саму себя. Подобные слова Таня слышала не раз, но осознала, прочувствовала их, только когда Николай привёз зеркало – прекрасное, венецианской работы, высотой чуть ли не в аршин. Два зеркальца, что она осмелилась взять из дома (опасалась, что в походе побьются), слишком малы, чтобы оглядеть себя как следует. А это сделано специально для жён и дочерей богатых кочевников, путешествующих постоянно: в прочном железном окладе, трёхстворчатое. Закрой его, запри на защёлку – и кидай в повозку, не переживая, что треснет. Аккуратное, без излишних завитков, зато хорошо отполированное. По уголкам амальгама помутнела, и от этого зеркало Тане показалось совсем чудесным: как будто тайна за непроницаемыми тёмными пятнами спрятана. Может быть, тончайшее серебро помнит всех красавиц, которых отображало, хранит их лица вот в этих уголках, что ныне заволокло туманом? И когда соберёт оно в своей памяти много лиц, переполнится ими, тогда окончательно затянется дымкой и перестанет отражать реальность; уйдёт в себя и будет лишь неторопливо под слоем покрывающей его пыли перебирать, процеживать, лелеять воспоминания.

      Это чудо нашёл в валашской лавке Антон и передал через Николая. Зеркала не дарят, это плохая примета, Кало отдал старшему брату целковый и потом стребовал эту же сумму с сестры. Кто владел зеркалом раньше, не узнать. То турки разоряли и грабили жителей левого берега Дуная, то валахи и молдаване крушили дома магометан, а вещи переходили из рук в руки. Тане представлялась темноволосая женщина, получившая зеркало в приданое, что смотрелась в него, по молодости любуясь собой, с годами покорно подмечая, как морщинки затягивают лицо, но вот пришёл момент, когда она решила, что глядеться не на что, со вздохом захлопнула металлические створки и убрала обличителя старости подальше. Зеркала нынче дешевы, потому ни дочери, ни снохе не понадобилась потерявшая новизну вещь… Таня же, распахивая блестящие створки, вглядываясь в свое отражение, чувствовала, как на неё нисходит умиротворение, вот и вообразила такую мудрую женщину.

      Приятно тихонько посидеть перед зеркалом, укладывая пряди волос то так, то эдак, примеряя то ленту, то заколку… «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи!» Старалась выкроить поутру хотя бы полчаса для этой тихой забавы. Уединение здесь, в военном гарнизоне, казалось не совсем позволительной роскошью, и, расслабившись с утра, весь день бегала, крутилась, суетилась с ещё большим рвением – расплачивалась за утренний покой.

      Волосы благодаря местной воде – недаром Милка её нахваливала! – стали пушистыми-пушистыми: не волнистые, не кучерявые, а именно пушистые. Спросила Сержа, может, смазывать маслом, чтобы меньше топорщились, он даже испугался, воскликнул: «Нет! Не смей!» И объяснил: «Я вообще не понимаю, зачем дамы головы жиром мажут. Мало того что волосы блестят, так ещё и пахнут кухней, – и добавил любовно. – На мой взгляд, тебе, моей колдунье, к лицу столь пышное обрамление». Что ж, раз муж доволен, пусть так и будет.

      Вот и месье Бюрно твердит, что его единственное желание – провести рукой, погладить по волосам «мадам Татины». Сейчас месье чуть не каждый вечер торчит в гостиной, осыпает её комплиментами, а при первом знакомстве позволил недопустимые вольности. Шутник Лужницкий подстроил так, что Таня впервые предстала перед французом с распущенными волосами, не в лучшем виде (иль, наоборот, лучшем – самом соблазнительном?), и тот, похоже, принял её за полковую девку.

      Лужницкий сдружился с французским инженером, капитаном Бюрно, коего прислали в Праводы руководить строительством укреплений. В один из вечеров, хорошенько выпив, два капитана заспорили, что лучше: турецкие сабли иль драгунские палаши, решились испытать. В результате месьё крепко поранил ладонь о лезвие хорошо отточенного драгунского палаша. Женщины в тот день сходили в баню, и Таня не заплетала кос, пока волосы не просохли. Лужницкий, притащив поранившегося француза, поднял внизу шум, мол, офицер умирает от потери крови, и она спустилась, как была: в стёганом халате и с ниспадающей до пояса пышной гривой. Усадила на табурет раненого, опустившись перед ним на колени, начала перевязывать. Лужницкий – по-русски! – рассказывал, как месье провёл рукой по лезвию, а, успокаивая приятеля, по-французски твердил одно: что Татьяне можно доверять, у неё, мол, хорошие руки. И даже не прибавлял ни «мадам», ни «госпожа». Занятая раной, она поначалу не обратила внимания на сию бесцеремонность, но когда заканчивала перевязку, француз, у которого боль прошла, свободной рукой вдруг приподнял Танин подбородок, восхищённо причмокивая и приговаривая: «labeauté… quellejoliefille»… (Красотка… Какая хорошенькая!) Это вместо благодарности! Возмутительно! Но она не влепила ему пощёчину: раненый есть раненый. Лишь посмотрела строго и, поскольку в руке держала раскрытые ножницы, сжала ими руку наглеца покрепче и резко отвела в сторону. Тот изумлённо воскликнул: «О-о-о! Noli!» (Недотрога!) – и снова потянулся к её лицу. Подвыпившие мужчины столь непонятливы! Тогда она глянула снизу вверх надменно и пообещала по-французски, что отрежет ему здоровую руку, коль сия рука осмеливается оскорблять даму. Сказала твёрдо, убедительно, и месье от растерянности глазами