Волки и медведи. Фигль-Мигль

даже, что-то подсвечивает его изнутри упорными огнями. Я присматривался, и мне блазнило, что я вижу голубоватое пламя преисподней.

6

      На деревню мы наткнулись уже на следующий день. Сперва стал виден густой дым, потом – слышен нескладный, разъятый на по-разному дикие голоса вопль, и наконец, нам явилось зрелище скудной толпы и догорающих изб. Углядев в свой черёд экспедицию, толпа качнулась, не зная, броситься в драку или наутёк. Не столько определившиеся, сколько вытолкнутые, к нам подошли двое.

      Оба были не сказать что в обносках, а так, в ладной рванине, вполне, быть может, функциональной. Гарь пожара по-боевому лежала поверх многолетней провонялой засаленности. Один выглядел как поганый человек, другой – просто погано.

      – Привет, – сказал Молодой, – обглодки жизни.

      – Бог в помощь, добрые люди, – перевёл стоявший рядом фарисей.

      Не переглядываясь, мужики стали на колени: не прытко, с затаённой угрюмостью, в которой сквозила сложная смесь облегчения и шутовства.

      – Баря приехали!

      – Мы не баре, – сердито сказал протолкавшийся вперёд Сергей Иванович. – Мы представители Нового Порядка на Охте.

      Мужики подумали и, не поднимаясь, сняли шапки. Первый оказался гнусно, неровно плешив: волосы вразнобой торчали седыми и пегими клочьями. У второго голова была разбита и наспех перевязана заскорузлой тряпицей.

      – Ты, облезлый. Прекрати моргать и повествуй.

      – Скажи, старинушко, что здесь происходит? – перевёл Фиговидец.

      – А чиво? Ничиво не происходит.

      – А это что?

      – Так чиво ж, дяревня это.

      – И она у вас каждый день горит?

      – Зачем кажный, – солидно вступил раненый. – Не война, чай, кажный-то день гореть.

      – Гореть всегда есть чему, – ободрил Молодой.

      – Сахарок этта лютует, – почти радостно сказал облезлый. – Погоды ему не по вкусу. Уж да, кому сладко снег за шиворот. Счас ушодши аспид, проживём до лета. Летом вернётся.

      – Что за Сахарок?

      – Бродит тута разбойничек. В чём душа держится, а пойдёт лютовать – куда там. Так глянешь – соплёй перешибсти, а попадёшься – себя не вспомнишь.

      – Ты, старинушко, что-то заговариваешься, – сказал Фиговидец от себя, не дожидаясь реплики Молодого. – Как это может быть, что вы всей деревней терпите одного тщедушного аспида?

      – Вам, барям, всяко виднее, – согласился облезлый.

      – Мы не баря! – сказал упорный Сергей Иванович. – Тьфу, не барины.

      Мужики, ёжась, повертели свои шапчонки. Раненый поднял руку, словно прикидывая, не содрать ли с головы на всякий случай и повязку.

      – Не нами заведено, – сказал он. – Всё отцы и прадеды.

      – Отцы терпели да нам велели! – подхватил облезлый.

      – Гуляет окаянный по земле, что с ним сделаешь? Земля разве купленная? Раз уж попущен аспид гулять, как ему земля места не даст?

      – Покойничек в высотке ваш? – спросил Молодой.

      – Где этта?

      – Тама, –