Девичьи сны (сборник). Евгений Войскунский

предстоящим уходом. Лучше с ним сейчас не заговаривать – сорвется, раскричится… сорвусь и я… уж лучше завтракать молча. Хорошо бы научиться жевать так же мерно, как Сережа… Ладно, ладно, переключи мысли, советую я себе.

      – Так сегодня не будешь стирать? – спрашивает Сергей за чаем.

      Он у нас «старший механик стиральной машины» – сам себя так прозвал.

      – Нет, сегодня не буду.

      – Тем лучше.

      – Да, – говорю, поднимаясь из-за стола. – Напишешь на пару страниц больше.

      Он только на днях сообщил мне, что пишет воспоминания. Мемуары, так сказать. Ну что ж. Если у человека есть что рассказать о своей жизни – то почему бы не сделать это?

      – Я помою посуду, – говорит Сергей.

      Ну слава богу, обошлось без спора, без ссоры. В сущности, Сережа добрый человек.

      Доехала без приключений. Только на углу улиц Видади и Самеда Вургуна, напротив физкультинститута, постояла, пережидая длинную вереницу машин – мчались, гудя во всю мощь, десятки «Волг» и «Жигулей», набитые молодыми людьми, очень возбужденными, орущими, жестикулирующими. Говорят, на площади Ленина, у Дома правительства, опять начался митинг. Наверное, туда и направлялась автоколонна.

      У подъезда своего дома я нагнала Галустяншу. Грузная, почти квадратная, в рыжей меховой шапке и черном пальто из синтетики, обтягивавшем монументальный зад, она шла враскачку с двумя набитыми сумками. С базара, конечно. Я поздоровалась и попыталась прошмыгнуть в подъезд, но – не так-то просто ускользнуть от Галустянши.

      – Юля-джан, подождите! – Тяжело, астматически дыша, она поднималась по лестнице.

      Я остановилась на лестничной площадке.

      – Дайте ваши сумки, Анаит Степановна.

      – Не, ничего. – Одну сумку все же отдала. – Юля-джан, я вам что расскажу! – Перед своей дверью, напротив нашей, Галустянша вдруг вскрикнула: – Ваймэ! Опять! Смотрите!

      В полутемном подъезде на темно-коричневой двери виднелся большой меловой крест.

      – Третий раз! – Галустянша, всхлипывая и причитая, принялась ребром ладони стирать крест. – Что мы им сделали? Третий раз! Я стираю, а они опять, чтоб у него руки отсохли!

      Открыв ключом дверь, она устремилась в квартиру, и мне ничего не оставалось, как тоже войти. В прихожей горела лампочка в замысловатом абажуре. Пахло жареной бараниной. Я поставила сумку на табурет и шагнула было к раскрытой двери, но тут из галереи появился, вслед за своей взволнованно причитающей женой, сам Галустян. Согнутый пополам, перевязанный розовым шерстяным платком, он прошаркал, кивнув мне, к двери, взглянул на крест и разразился ругательствами на армянском языке. Анаит Степановна мокрой тряпкой стерла крест и обратила ко мне полное щекастое лицо со страдальчески вздернутыми бровями.

      – Юля-джан, зайдите!

      – Не могу. У меня внук заболел, доктор должен прийти. Извините, Анаит…

      – На минуточку! Я вам очень прошу!

      Галустяны вечно путаются в местоимениях.

      Схватив за руку, она ввела меня в застекленную галерею, где у них (как и в нашей бывшей квартире) была оборудована