Чайка. Антон Чехов

я… Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь.

      Показываются болотные огни.

      Аркадина (тихо). Это что-то декадентское.

      Треплев (умоляющее и с упреком). Мама!

      Нина. Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит… И вы, бледные огни, не слышите меня… Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни. Боясь, чтобы в вас не возникла жизнь, отец вечной материи, дьявол, каждое мгновение в вас, как в камнях и в воде, производит обмен атомов, и вы меняетесь непрерывно. Во Вселенной остается постоянным и неизменным один лишь дух.

      Пауза.

      Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где я и что меня ждет. От меня не скрыто лишь, что в упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли. Но это будет лишь, когда мало-помалу, через длинный, длинный ряд тысячелетий, и луна, и светлый Сириус, и Земля обратятся в пыль… А до тех пор ужас, ужас…

      Пауза; на фоне озера показываются две красных точки.

      Вот приближается мой могучий противник, дьявол. Я вижу его страшные, багровые глаза…

      Аркадина. Серой пахнет. Это так нужно?

      Треплев. Да.

      Аркадина (смеется). Да, это эффект.

      Треплев. Мама!

      Нина. Он скучает без человека…

      Полина Андреевна (Дорну). Вы сняли шляпу. Наденьте, а то простудитесь.

      Аркадина. Это доктор снял шляпу перед дьяволом, отцом вечной материи.

      Треплев (вспылив, громко). Пьеса кончена! Довольно! Занавес!

      Аркадина. Что же ты сердишься?

      Треплев. Довольно! Занавес! Подавай занавес! (Топнув ногой.)Занавес!

      Занавес опускается.

      Виноват! Я выпустил из вида, что писать пьесы и играть на сцене могут только немногие избранные. Я нарушил монополию! Мне… я… (Хочет еще что-то сказать, но машет рукой и уходит влево.)

      Аркадина. Что с ним?

      Сорин. Ирина, нельзя так, матушка, обращаться с молодым самолюбием.

      Аркадина. Что же я ему сказала?

      Сорин. Ты его обидела.

      Аркадина. Он сам предупреждал, что это шутка, и я относилась к его пьесе, как к шутке.

      Сорин. Все-таки…

      Аркадина. Теперь оказывается, что он написал великое произведение! Скажите, пожалуйста! Стало быть, устроил он этот спектакль и надушил серой не для шутки, а для демонстрации… Ему хотелось поучить нас, как надо писать и что нужно играть. Наконец это становится скучно. Эти постоянные вылазки против меня и шпильки, воля ваша, надоедят хоть кому! Капризный, самолюбивый мальчик.

      Сорин. Он хотел доставить тебе удовольствие.

      Аркадина. Да? Однако же вот он не выбрал какой-нибудь обыкновенной