Желтеющая книга. Алёшка Емельянов

каждым застенком несчастья, блевки.

      Облезлые мазанки всех штукатурок

      скрывают отчаянья, судьбы больных,

      зловония спирта и рвоты, окурков,

      пороки простых, стариков и малых.

      Диваны просалены смертью, любовью,

      рожденьем, убийствами, болью, тоской,

      дерьмом и мочой, менструальною кровью.

      Тут тени и призрак за каждой доской.

      За стёклами сырость и ржавь, и потёмки,

      за каждой обоиной рой прусаков.

      Заели на печках и душах заслонки,

      и чад закоптил изнутри игроков.

      Все хаты, как логова или пещеры

      животных – уж явно не божьих детей.

      Во мне нет такой подходящей к ним веры,

      чтоб их приравнять к роду белых людей.

      Рядами домишки – гробы над землёю,

      а в них оболочки живых мертвецов.

      Я память об этом от глаз не отмою

      кислотами, водкой, настоем дельцов.

      Позорное зрелище. Горе-селенье,

      как будто кирпичная свалка в аду.

      Как тут выживают? По чьим повеленьям?

      Сто раз проходя мимо них, не пойму…

      Штаны

      Как будто бы кто-то шагает в тумане,

      меж двух одинаковых сизых столбов.

      Не видно лица и нагрудных карманов.

      Наверное, в белой рубахе без швов.

      Так ровно идёт, не виляя нисколько,

      но медленно очень, как будто стоит,

      и словно парит над землёю, что колка,

      беззвучно, безручно, безглаво молчит.

      Как будто лихой акробат на верёвке

      иль лёгкий атлет уцепился за жердь…

      Вид этой загадки, с какой-то издёвкой,

      на миг пошатнул подо мною всю твердь.

      Гоню опасенья в шагах, искушеньи.

      И требует рот от волненья питьё…

      Приблизясь к чему-то с сухим предвкушением,

      я вижу прищепки, мужское бельё…

      Oktober

      Бывалое солнечным небо скисает,

      титановым цветом суровя нам взор.

      По-своему каждый по лету скучает,

      припомнив веселье, грустинку иль сон.

      Ссыпаются кроны и парки пустеют,

      и моросью часто асфальты полны,

      одеждой и ленью гуляки толстеют

      под новым покровом сырой пелены.

      Всё чаще дымятся стаканы в кофейнях,

      прозрачная холодь тревожит везде,

      теснеет в автобусах и богадельнях,

      скудеют газеты на сок новостей.

      Опять тяжелеют шаги и улыбки,

      мелькают угрюмость, потерянность лиц,

      а воздух становится мокрым и липким,

      и реже встречаются игрища птиц,

      дома, муравейники дверцы закрыли,

      всё чаще бежится к семье, очагу.

      Но солнце глаза ещё не позабыли,

      лучам подставляют надбровье, щеку.

      Пейзаж облезает под ливнем-раствором,

      тускнеет