Волки купаются в Волге. Емельян Марков

ненужные слова. В дверь постучали.

      – Войдите, – отцепил он взгляд от рукописи.

      Дверь отворилась, в кабинет вошла редактор отдела критики Варвара Алексеевна Посошкова. Положила поверх раскрытой рукописи перед начальником свое редзаключение. Панченко повел носом, как пес к брошенной кости. Варя уставилась на него с испугом, но испуг ее не сквозил страхом, так привычным для Панченко. Панченко понял, что с ним играют. Он сам в душе был игривым человеком, теперь же нахмурился. Варя взяла вдруг его руку, перевернула вверх ладонью. Панченко вздрогнул, но руку не отнял.

      – Можно? – запоздало и кротко спросила Посошкова.

      – Что за цыганщина в моем кабинете? – прошипел Панченко.

      – Не бойтесь, Прохор Николаевич, меня не интересует ваше будущее. Точнее, я не покушаюсь на него. Я ищу другое. Мозоли. У мужчины должны быть мозоли.

      – Мозоли дело наживное, – объяснил Панченко, – одну печку я перекладывал три раза.

      – Вы еще и печник?

      Панченко усмехнулся на это «еще».

      – У вас есть любовница? – спросила Посошкова.

      Панченко как не расслышал. Долго глядел в рукопись на столе, потом разом повеселел, словно прочел смешное, улыбнулся крепкими, едва желтоватыми зубами.

      – Скажу только на ушко.

      – Но мы же одни, Прохор Николаевич, – огляделась Посошкова.

      – Не имеет значения.

      Посошкова подставила ухо.

      – Между нами, девочками, говоря – нет, – прошептал Панченко.

      Посошкова молчала, словно не расслышала, а ожидала еще ответа. Посошкова была красива. Сама мысль ее взгляда мнилась средоточием красоты. Обыкновенно, томительный изъян женской красоты затмевает мысль. Но ее мысль была чиста, на изгибе пущенного взгляда не было изъяна. Панченко почувствовал, что более не способен противостоять этой силе. Вернее, был бы не способен противостоять, если бы был кем-нибудь другим, не Прохором Панченко. Прохор же Панченко лишь поднял черные брови, голова его была совершенно седа, а брови оставались черными.

      – Что еще? – спросил он.

      – Я люблю тебя, – ответила Посошкова.

      – Вы, наверное, хотите сказать, что боитесь меня?.. – вежливо, с явной надеждой, поправил Панченко.

      – Нет, Прохор Николаевич, – с сожалением покачала головой Варвара.

      – Может, вы хотите написать заявление об уходе? – Панченко поднял черные брови еще выше.

      – Ты колдун, ты приворожил меня! Никогда тебе не прощу!

      От гнева черты лица Посошковой исказились. Мягкая неправильность черт предавала силу ее красоте, но только в гневе эта неправильность делалась чеканной, бросалась в глаза.

      – Возьмите себя в руки, Варвара Алексеевна, я не колдун, я член партии, – простодушно ответил Панченко.

      – Ну, хоть ты, ты меня любишь? – спросила Варвара.

      – С какой стати? – улыбнулся Панченко.

      – Так вот знай. Ты умрешь от любви ко мне, – Варвара сжала маленький кулак с большим яшмовым кольцом на пальце, повторила упрямо: – умрешь.

      – Ничего.