Революция. Дженнифер Доннелли

гитару. На часах 3:21. Осталось всего тридцать девять минут. К счастью, в коридорах почти никого. Я мчу сломя голову, не глядя по сторонам, не глядя под ноги, но вдруг спотыкаюсь обо что-то и падаю – ударяюсь об пол сразу коленями, грудью и подбородком. Гитара грохается рядом и отлетает в сторону.

      Правое колено звенит от боли. Во рту привкус крови, но мне все равно. Главное – гитара. Она принадлежит Натану, и я обещала ее беречь. Это «Хаузер» сороковых годов. Я подкатываюсь ближе к чехлу. Открыть его удается не с первой попытки – руки дрожат. Наконец я справляюсь с молнией и обнаруживаю, что все в порядке. Гитара цела. Снова застегиваю чехол, вздыхаю с облегчением и остаюсь лежать на полу, потому что встать нет сил.

      – Упс.

      Я поднимаю взгляд. Купер. Он пятится от меня по коридору и хихикает. С ним Арден Тоуд.

      Все понятно. Подножка. Возмездие за утренний наезд.

      – Ты бы поосторожнее, Анди. Так можно шею свернуть, – говорит он.

      Я качаю головой.

      – Не, безмазняк. Я пыталась. Но я ценю, что ты хотел поспособствовать, Куп.

      С моей губы капает кровь.

      Купер замирает на месте, подавившись смешком. Теперь он выглядит смущенным, даже испуганным.

      – Долбанутая, – шипит Арден и тащит его за локоть.

      Я кое-как встаю и хромаю дальше по коридору. Сворачиваю за угол. Ну наконец-то. Я распахиваю дверь.

      Натан отрывает взгляд от нот и улыбается.

      – Как живешь, крейзи даймонд?

      – Крейзи, как всегда, – отзываюсь я. Получается хрипло.

      Его кустистые брови ползут вверх. Глаза, которые из-за очков кажутся огромными, изучают мою разбитую губу и испачканную в крови руку. Он пересекает класс и берет с подставки гитару.

      – Сыграем, да?

      Я вытираю губу рукавом.

      – Сыграем, Натан. Сыграем. Сыграем.

4.

      Я всегда возвращаюсь домой длинным путем.

      С Пьерпонта по Уиллоу и дальше по улицам, сохранившим дух старого Бруклина. Затем направо, на улицу Крэнберри. Я там живу.

      Но сегодня холодно, я иду низко опустив голову и так увлеченно перебираю в воздухе аккорды первой сюиты, что случайно сворачиваю на Генри.

      Мы с Натаном играли несколько часов. Прежде чем начать, он достал из кармана носовой платок и протянул мне.

      – Что стряслось?

      – Упала.

      Он посмотрел на меня поверх очков. У этого взгляда неизменный эффект сыворотки правды.

      – Бизи заговорила о Трумене. И о гештальте. И дальше как-то пошло-поехало…

      Кивнув, Натан сказал:

      – Это словечко, «гештальт»… дурацкое, да? Бах не верил ни в какой гештальт. И Гендель не верил. И Бетховен. Только американцы вечно носятся со своими гештальтами. Потому что американцы как дети малые, легко ведутся на всякую чушь. Бах верил, что надо писать музыку, да?

      Он продолжал смотреть на меня в ожидании ответа.

      – Да, – отозвалась я.

      Потом мы играли. Я была откровенно не в форме, но он меня не щадил и чертыхался, как пират, всякий раз, как я запарывала перебор