Революция. Дженнифер Доннелли

картину.

      – Привет, мам, – говорю я. – Ты голодная? Хочешь мюсли?

      Она качает головой.

      – Пап! Мюсли?

      – Нет, я…

      – Могу тост поджарить.

      – Я хочу услышать объяснение вот этому! – кричит он, обводя комнату рукой.

      – Это картины. Мама у нас художница, ты что, забыл?

      Он медленно поворачивается вокруг своей оси.

      – Здесь все стены увешаны картинами. Сплошняком.

      Это правда. Она уже начала приколачивать их к потолку.

      – Около двух сотен, не меньше, – говорит он. – И на каждой Трумен. Давно это с ней?

      – Не знаю. Несколько месяцев.

      – Месяцев?!

      – Слушай, ей так лучше. Когда она пишет, она не плачет, и не кричит, и не крушит все вокруг, понимаешь? Что тебе вообще нужно, пап? Ты зачем приехал?

      Он переводит взгляд на меня и несколько секунд смотрит молча и растерянно.

      – Мне пришло письмо из твоей школы. Я хотел с тобой о нем поговорить. Двадцать раз звонил. Никто не брал трубку. Я оставлял сообщения, ты не перезванивала. Пришлось садиться на самолет. Мисс Бизмайер жалуется, у тебя непроходные баллы по всем предметам. Ты на грани отчисления. Что происходит, Анди? Ты пьешь свои таблетки?

      – Да, я пью свои таблетки, и, чисто ради справедливости, – у меня не по всем предметам непроходные баллы. По музыке с оценками полный порядок. Бизи, конечно же, об этом не сообщила?

      Он не слышит меня. Или притворяется, что не слышит.

      – Два года назад ты была круглой отличницей. Ты выигрывала призы на конкурсах по французскому и по биологии.

      – И по музыке.

      – Я не понимаю, что случилось. Объясни мне.

      Я в изумлении смотрю на него.

      – Ты это всерьез сейчас спрашиваешь? Тебя что, Альцгеймер хватил?

      Несколько секунд он молчит. В тишине слышно только шуршанье кисточки по холсту и тиканье часов над камином.

      Наконец он произносит:

      – Черт побери, Анди, Трумена больше нет.

      – Я в курсе.

      – Ты должна его отпустить.

      – Совсем как ты, да? Новая жизнь – и никаких сожалений.

      – Твой брат умер. Он умер, а не ты!

      – Да, я знаю. Какая жалость, правда? Для всех вокруг.

      Он опускается на стул как человек, которого толкнули со всей силы, и закрывает лицо руками.

      – Господи, что мне теперь делать? – глухо спрашивает он.

      Вот она, сцена воссоединения. Здесь я должна броситься ему на шею, он заключит меня в объятия, и мы будем плакать чистыми серебряными слезами, после чего все наладится. Я стою и жду, когда начнется душещипательная музыка. Какие-нибудь скрипки. Дешевая голливудская слезовыжималка. Но ничего не происходит.

      И не произойдет. Я хорошо это сейчас понимаю. Я тщетно ждала два года.

      Отец опускает руки и спрашивает:

      – Когда начинаются каникулы?

      – Сегодня.

      – А когда назад в школу?

      – Пятого.

      Он достает свой блэкберри и пару секунд что-то в нем ищет.

      – Отлично, – заключает он, – все складывается. Все очень даже складывается. Я могу взять тебя с собой.

      – Мы