Я – дочь врага народа. Таисья Пьянкова

людям о том, что таких носов ни у одной другой скотины, как у запойного мужика, быть не может.

      Взамен прежнего буйства теперь напала на Шугая иная блажь – взялся юродствовать на людях и уже до смерти не изменил своему новому изложению.

      Под конец жизни он до того доизложился, что вынудил селян плевать себе вслед…

      Будучи ещё крохою, Васёна поняла: отец – её судьба, петлёю жалости и стыда захлестнувшая ей горло. Над нею, в отцову породу огненно-рыжей, пытались потешаться жалкие людишки, что-де из Васёны этаким-то пламенем выходит родителев срам. От этой недоброй шутки она избавилась тем, что низко повязалась чёрным платком, и никогда больше её, белолицую, синеглазую, никто не видел гологоловой…

      При такой оболоке любая другая одежда, кроме смурой, казалась никчёмной. Вот из этой темноты долгие годы и смотрели на селян пасмурные глаза. Оттого и называли её сельские слабоумы баптисткой.

      И даже, будучи настоящей баптисткой, не осталась бы Васёна одна, если бы судьба не подарила ей огромное, да несбыточное счастье – любить…

      Дверь своей избы Васёна отворяла только перед бабами. Мужики давно не видели в ней ничего женского. Председатель колхоза Павел Афанасьев и тот как-то сказал своей жене Катерине:

      – Ума не приложу, за что баптистка наша меня ненавидит? Что я ей такого сделал?

      – Даже не прикладывай Васёну к уму… – волнуясь, произнесла тогда Катерина с глубоким вздохом. – Вам, мужикам, лучше этого не знать…

      И без того жадная до всякого дела, Васёна с приходом войны взялась прямо-таки лютовать на работе.

      – Надорвётся! – сокрушались бабы, сами до посинения устосанные на полях да на фермах. – Осатанела девка, будто семерых милых на фронт проводила.

      – Ввёрнутая какая-то…

      Такие-то «ввёрнутые» и откалывают порой номера, непостижимые для нормального человека.

      Накануне праздника Великого Октября зашла Васёна в правление, где за председательским столом, взамен ушедшего на фронт Павла Афанасьева, теперь сидела Клавдия Парфёнова – та самая статная молодайка, которая месяцем позже потребовала от растрёпанной Марии ответа – насчёт Мицая.

      В конторе Клавдия-председательша толковала с двумя приезжими мужиками. Остроносый, дробный мужичок стоял перед столом и на каждое её слово согласно кивал головёнкой в шафрановом берете. Другой чернокудрым великаном сидел на стуле и без интереса дёргал за волоски свою собачью доху…

      Васёна постояла у порога, послушала разговор, да вдруг и заявила:

      – Эти хохряки будут жить у меня!

      И не сказав Клавдии того, что привело её в контору, велела приезжим:

      – Давай пошли!

      Вечером Клавдия заглянула в телятник, где хозяйничала Васёна, поинтересовалась:

      – Может, постояльцев-то забрать?

      – Нет! – отрезала та.

      – Гляди, не пришлось бы с ними…

      – Мне?! – резко удивилась Васёна, даже не позволив Клавдии договорить. – Да мне ли привыкать погань уламывать…

      Её