Башня спящих голосов. Евгения Мулева

чёрные-чёрные стрелки, пёстрые свитера, странные платья, её волосы, пахнущие травами. Влада смотрит на меня, все в комнате на меня уставились:

      «Чё так? Чё, действительно?»

      «Чё?»

      «Она ещё маленькая», – объясняет Владин друг.

      Маленькая, хорошая, отличница. Я киваю, я допиваю.

      «Уже поздно. Мне пора», – лепечу, меня не слышат. Повторяю и ухожу. В коридоре мои ботинки завалены парой чужих сапог, из них воняет. Пихаю в сторону, сажусь на корточки, стекаю по стене. Мне сладко и страшно, мне весело. Но хохотать громче-громкого громовым грохотом, хохотать-хохотать-хохотать нельзя. Я застёгиваю ботинки, роняю куртку, надеваю куртку и выхожу.

      ***

      Хохлатая синяя птица наклонила голову, смотрит-удивляется, глянцевые бусинки-глазки блестят.

      Я трогаю прутья – сплошные. У клеток нет дверей. В Башни нет дверей…

      В храме людно. Свечи плавятся, капает воск. Бабушка бормочет – молится. Мы с папой за её спиной. Папа Женя мнётся, переступает с ноги на ногу, ему жарко, он не любит церквей.

      «Верить надо», – говорит бабушка. Они ссорятся на выходе. Вокруг нас люди, людей столько, столько машин, до нашей идти минут десять, огромная пробка. Сегодня праздник, все тянуться к монастырю, едут на автобусах, берут такси, пробка такая, что полуторачасового подкаста мне хватает только на половину дороги. Звенят колокола, воют собаки, сотни-тысячи-тьма собачья. Люди пихаются, люди в шубах, громоздкие вонючие меха. Пахнет ладаном, потом, спиртом – духами дешёвыми, одеколоном. Люди идут – целое море. Бабушка пихается, прорезает нам путь. Мне уже всё равно, полное ровное безразличие, мне душно. Если б мы жили в веке шестнадцатом, я бы стала ведьмой и не ходила бы по церквям.

      «Верить надо. Вы не верите», – бабушка ворчит. По её мнению, это мы с папой Женей виноваты в том, что молитвы не срабатывают, что мама… На иве сидят воробушки круглые пёстрые, сидят-нахохлились. Им, маленьким, холодно. Под деревом крошки. До машины ещё далеко. Меня толкают, я падаю, долго-долго-долго падаю, толкаю кого-то. Ругаются.

      Бабушка возмущается в ответ, хватает меня за руку, дергает, что сорняк из грядки и тащит, тащит, пихает в машину:

      «Верить надо».

      Я молчу.

      В клетке сидят воробушки, маленькие нахохлившиеся. Вижу подле клетки золотой рычажок…

      У реки холодно, у реки солнечно. Золотые листики падают с берёз, вода под ними будто светится. Всё искрится, осенним солнцем налито. В реке утки-мандаринки тянут шеи в нашу сторону. Мы с мамой прикупили им батон. Я где-то слышала, что уток нельзя кормить свежим хлебом, вредно им. Но мне пятнадцать, а у мамы выходной. Мы не знаем, мы крошим хлебушек, утки крякают. Мне купили кулон – зелёный гладкий камешек, я повесила его на шею. Я потеряла его через месяц. Утки крякают, мама крошит им батон…

      Я тяну за рычажок, и прутья со крипом поднимаются, они въезжают куда-то вверх вглубь стены. Воробушки смотрят на прутья, не верят своей свободе, с удивлением поглядывают. Я медленно отхожу. Вот один ближе-ближе подбирается, постоял и вспорхнул. У ворониной клетки