Башня спящих голосов. Евгения Мулева

любить тебе, светлая,

      И не ведать любви.

      Тяжела безответная

      На истоке зари.

      Как нежны твои помыслы

      И как тихи слова.

      Не снести твоей гордости,

      Тяжела голова.

      Кружит страшное, тешится,

      Зазывает во мрак.

      Точно вечность безбрежная,

      Твой излюбленный враг.

      Не горюй, моя милая,

      Белых звёзд не проси,

      Не о том ведь молила ты,

      Так с улыбкой носи

      Своё платье шелковое,

      Свой испуганный взор!

      Вьётся пыль за подолами,

      Смутный чертит узор.

      Потанцуй же неистово

      В свете бледной свечи,

      Смотрят тени и призраки,

      Ты молчи им, молчи.

      Уходи беспечальная

      В мир безумства и лжи.

      Видишь? Башня зеркальная —

      Вот тебе, сторожи!

      Март. Во дворе снежно и холодно. У крыльца стоит бабушка в медицинской маске и варежках, держит папку с бумажками – в пенсионный ходила, там ещё работают, приёмные часы урезали, в коридорах кварцевые лампы дуют в воздух фиолетовым светом. Не знаю, как такое работает. Бабушка смотрит на меня, губы сжаты тонкие красные, помада выходит за контур, тени синие, старые, пахнут плохо. Я хотела как-то накраситься, не стала, отбросила. Помада мамина, её цвет. Бабушка вещи забрала: косметичку и украшения, только кольца мне оставила. Мамины пальцы тонкие, мамины кольца звонкие серебряные не по вкусу, не по размеру ей.

      «Что, вас не закрыли ещё?»

      «Не закрыли, – качаю головой. – Нам лабораторные делать с оборудованием. Преподаватели хотят нас видеть».

      Бабушка смотрит зорко и зло, будто я виновата в нерасторопности тёток из пенсионного и в том, что автобус подорожал. Голубые глаза под голубыми тенями, под белыми линялыми кудрями. Куртка её полнит и старит. Ей нет шестидесяти. Она красивая, там под курткой, под помадой, когда дома, не злится когда, с папой красивая, с тётушкой Любой, не со мной.

      «В дом иди», – говорит бабушка.

      Папа спросит у неё, как дела. Она не ответит, на меня махнет – дура, мол, справку с места учёбы одну взяла, три надо было, мусорщикам надо было. «Что смотришь?» – скажет, отправит борщ в ковшике греть. Микроволновку в доме не жалуют, она микроволнами всех облучает, людям жить не даёт, из нутра своего пластикового за нами следит.

      Бабушка идёт в дом, стучит, слушает, как собака тявкает, как папа по коврам тапками шаркает. На крыше крыльца сидит ворона: крылья черные, грудь серая. Сидит да на нас с бабушкой посматривает.

      Не взяла справку, поругаться, с кем надо, не смогла, не отстояла своё право остаться в городской квартире, мамины вещи не забрала. Я гляжу на птицу, мне стыдно, мне жарко и горько, мне тесно в пуховике, в теле этом нескладном, трусливом. Как ребёнок нелепая, как ребёнок безвольная, бесправная, безголосая. Ворона каркает, скрипит, что ржавая труба. Дверь открывается, папа выглядывает. Бабушка бурчит, я за ней след в след, нога в ногу, прохожу и замираю.

      Не