Полярник. Александр Бруссуев

с красноармейца шинелку. Но ведь находились доброхоты, указывая на эту мимикрию. Мария же вглядывалась в глаза, что-то решая в уме, проходя дальше, или же наоборот, задерживаясь. Деду моему не понравилось смотреть в эти, отдающие помешательством, очи. Все равно, что заглянуть в глаза змее. Со строя его не вывели.

      Зато выводили, порой, совсем непричастных к идейному или дисциплинарному руководству людей. Один кричал, что он бывший студент, но без толку. «Многие люди теряют голову от нашей Маруси!» – перешептывались бандиты, но так, чтобы не слышно было командирше.

      Наконец, Марии, видимо, прискучило. Она пришпорила коня и ускакала без слов прощания вон. Строй вздохнул с облегчением. Но тут же стали бесноваться простые махновцы. Без снисхождения работая плетками и кулаками, они заставили всех разуться и босиком погнали в ближайший сарай. А погода в то время стояла совсем не летняя. Ноябрь подходил к концу, лужи легко затягивались ледком, в воздухе пахло снегом.

      В продуваемом безжалостными сквозняками сарае кроме сена не было ничего. Да и сена то было совсем немного. По примеру мудрых однополчан дед оторвал рукава у своей шинели и запихнул в них ноги, как мог, прихватив надорванными из тех же рукавов полосками ткани. Сутки они просидели в ожидании худших событий – поговаривали, что сам батька Махно в живых никого из красноармейцев в последнее время не оставляет. Но банда Маруськи, казалось, забыла про их существование: на оправку не выводила, еды и воды не давала. Дребезжали конской сбруей, клацали оружием, ругались и смеялись, но к сараю не приближались. Наконец, по истечению второго дня взаперти, входная дверь отворилась и внутрь влетела коровья голова с воткнутым в шею маленьким ножом. Судя по тому, что кровь еще не окончательно свернулась, эта голова еще несколько часов назад вместе с остальным туловищем вела смиренную коровью жизнь. Дед не сразу понял, что этим жестом хотели показать бандиты, пока наиболее озлобленные от голода товарищи не принялись драться из-за отрезанных ножом ушей и языка. Ни о какой дележке речи не было, каждый по очереди пытался сковырнуть из коровьей башки что-то съедобное. Когда на соломе остался лежать истерзанный череп с рогами, народ разошелся по своим углам, старательно обсасывая свои добычи. Дед в этой возне участия не принимал, как и некоторые другие люди. Он старательно осматривал землю под ногами (полы там были земляными), ворошил солому, пока не нашел, что искал. Он схватил старую и ржавую подкову, втоптанную в грязь у стенки, и принялся крушить ею коровий череп.

      Дед мой был высокого роста, под сто девяносто сантиметров, силой был тоже не обижен, вот только от голода несколько утомился. Но когда он, раз за разом, вгоняя подкову в кость, добрался – таки до мозга, на него бросились разом несколько человек, те, кто грызли уши и нос. Однако не так просто отобрать еду у молодого долговязого карельского парня. К тому же, если в руке у него подкова. Тут даже маленький ножик не поможет. Оставив ухарей наедине с синяками и пережеванными коровьими