Подметный манифест. Далия Трускиновская

Меркурий Иванович, сидя на краю постели, отпаивал того каким-то декохтом, изготовленнм из сока черной редьки, и Саша уже мог говорить более внятно.

      – Гляньте, Николай Петрович, – Саша показал вымаранные строчки. – Кто-то сию трагедию переделывать взялся. Вон, я разобрал:

      Зла фурия во мне смятенно сердце гложет,

      Злодейская душа спокойна быть не может.

      – Не враки, чистая правда, не может, – согласился с незримым стихотворцем Архаров. – Чего ж ее вымарывать?

      – Вот и я рассуждаю – для чего? Только, Николай Петрович, тут такая тонкость – эти строчки из преогромного монолога Димитрия Самозванца. Он в сей пьесе главный и единственный злодей – и сам себя злодеем на каждой странице честит!

      – Уж так ли на каждой?

      – А вот! – Саша показал еще на две вымаранные строчки. – Я и эти разобрал. Извольте:

      Я к ужасу привык, злодейством разъярен,

      Наполнен варварством и кровью обагрен…

      – Наполнен варварством? – переспросил Архаров.

      – Именно так, Николай Петрович. И все сии кумплиманы Димитрий сам себе говорит. Такая диковина.

      – Ну так и неудивительно, что кто-то разумный эту дурость замазал, – решил Архаров. – Так сам о себе говорить может разве что умалишенный… надо за Матвеем послать, он намедни про спятивших рассказывал, может, чего присоветует.

      – Сообразно логике человек, взявшийся вычеркивать из трагедии явные глупости, должен хотя бы самые крупные заметить, – сказал Саша. – А вот, извольте, что не просто оставлено, а обведено чернилами и сбоку знак «нота бене».

      – Какой знак?

      – «Нота бене», сиречь по-латыни – «заметь хорошо».

      И Саша прочитал четыре строки из первой же речи самозванца:

      Российский я народ с престола презираю

      И власть тиранскую неволей простираю.

      Возможно ли отцем мне быти в той стране,

      Котора, мя гоня, всего противней мне?

      – Но и тут вымарано, – добавил Саша. – Неведомый правщик замазал два слова – «мя гоня». И далее постоянно те же диковины – одно вычеркнуто, иное – «нота бене». Вот я и хочу докопаться – что за притча? Но для того мне нужно иметь подлинное сочинение господина Сумарокова.

      – Пошли Никодимку в книжную лавку, – сказал Архаров. – А сам из кровати – ни ногой. Потом доложишь. Меркурий Иванович, я Матвею записку отправлю, когда придет – ни капли не наливать, хоть бы в ногах валялся и помирал. Да уж, кстати о покойниках…

      – Жив, ваша милость, – отвечал домоправитель. – Все дивятся, а он жив. Пробовали в рот ему теплый бульон вливать – верите ли, проглотил. Костоправ, что Марфа Ивановна прислала, сказывал – позвоночный столб не посередке поврежден, а что-то там отломилось. Может, обломок сам понемногу с места сдвинется и станет неопасен. А шевелить нельзя.

      – Он хоть разумеет, что тут за ним ходят, лечат его, помереть не дают? – спросил Архаров.

      – Что-то он разумеет, хоть и немец.

      – Ты уверен, что немец?

      – Сдается,