Жизнь – вечная. Наталья Горбачева

и дальше будет всех заражать своим жизнелюбием, привлекать открытостью, распространять добро.

      – И Иван Всеволодыч… решил, что я такая? Он совсем не понял. У меня нет никакой радости в душе. Только злость. Мне страшно за свое будущее, – из моих глаз покатились слезы.

      – Так, так, так… А смахните-ка их ручкой. Так, задержитесь в такой позе. Очень изящно. У Ассоль все движения очень изящны, – разговаривал он сам с собой. – Уголь… Уголь кончился. Подождите, сейчас.

      Художник вскочил, схватил с полки рисовальный уголь, прикрепил новый лист. Все это время я сидела в заданной позе, хотя щипало глаза – от потекшей туши.

      – Вы, дружочек, наверное, думаете, что все остальные люди не злы и не страшатся за свое будущее. Это неправда. Все, все до единого – большие или маленькие злодеи, которые боятся завтрашнего дня. Но только редко, кто в этом себе признается. Вы еще совсем не испорчены. Как вам удалось?

      Это был риторический вопрос, на который можно было не отвечать, но меня понесло.

      – Я не испорчена? – отняв руку от глаз, чуть не крикнула я. – А в натурщицы пойти – это называется не испорчена?

      – О!.. Непорядок! – воскликнул художник, увидев черные потеки на щеках. – Надо срочно в уборную.

      Он взял меня за руку и повел по закоулкам в туалет с текущим краном, облупленной зеленой краской и заткнутой за трубу газетой «Правда» вместо туалетной бумаги. Обратную дорогу в мастерскую мне пришлось искать самой. Не сразу – но нашла, по ошибке заглянув сначала в чужую комнату. В ней небритый мужичок, оседлав неустойчивую длинную лестницу, вешал люстру.

      – О! – обрадовался он мне. – Девушка, подай кусачки, вон на столе… А то эта амбразурина рухнет.

      Я засмеялась и подала, встав на стул.

      – Может еще чего надо?

      – Погоди, подашь лампочки.

      Ни кто я, ни откуда, мужичка не заинтересовало. Он закрепил люстру, вкрутил лампочки, я зажгла свет.

      – Ну, Люська, держись! Будешь теперь мне должна… Красота?

      – Угу, – сказала я и пошла к двери.

      – Требует жертв?

      Вопрос мужичка остался без ответа. Я отправилась искать мастерскую.

      Художник сосредоточенно дорабатывал рисунок. Кажется, он не заметил, что вернулась натурщица. Я тихо села в кресло.

      – К Венечке заходили? Дверь открыта, значит, трезвый.

      – Я потерялась. А кто он? А Люську свою он не убьет?

      – «О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сладость неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего народа – время от открытия и до закрытия магазинов!» – процитировал художник незнакомый мне тогда труд Ерофеева «Москва – Петушки». – Люська села.

      – Куда? – не поняла я.

      – В тюрьму. Будет нам пять лет относительного спокойствия.

      – За что?

      – Выпили. Она Венечку ножом пырнула, еле откачали, – просто, будто о чем-то обыденном, сказал художник.

      – Как вы можете здесь работать… в этих условиях?..

      – Вот – руками, – показал он. – Иногда головой.

      – Я