Улисс из Багдада. Эрик-Эмманюэль Шмитт

что, сынок, как поживают цветы твоих забот?

      – Папа, говори проще.

      – Бородавки, дурак!

      – На месте. Пока что лечу их настоями…

      – Ну конечно, – процедил он с видом человека, который знает продолжение, но пока что не хочет раскрывать.

      Он снова вздохнул:

      – Сын, а ты уверен, что в меня стреляли американцы? А не могли это быть террористы, сидевшие в засаде, сторонники Саддама Хусейна?

      – Нет, папа. Стреляли американцы.

      – Ты ошибаешься. Я думаю, баасисты притаились справа, на улице, ведущей к бакалейщику, под пластиковым навесом, и целились они в американцев. Пуля по ошибке попала в меня.

      – Неужели?

      – Да. На самом деле я спас американцам жизнь.

      – Нет, папа, ты был убит американскими пулями. Это ошибка, трагическая ошибка, но тебя прикончили именно они.

      – Правда? У тебя есть доказательства?

      – Да. Я все видел.

      – А…

      – И потом, что это меняет – американская пуля, шиитская, суннитская или шальная? Ты умер.

      – Нет, это разные вещи. Извини. Меня пристрелили наши освободители. С этим тяжело смириться. Особенно мне, никогда не грешившему антиамериканскими настроениями. Придется мне привыкать, сынок, придется привыкать. Ты скажешь, у меня полно времени…

      Он исчез.

      Я хотел сказать ему, что нам тоже придется привыкать, – привыкать к его отсутствию, которое нас сломило, привыкать разочаровываться в освободителях.

      Зато я радовался, что он не стал расспрашивать о своих последних мгновениях, потому что тогда я открыл бы ему, что именно происходило со мной во время этой сцены. Не знаю, в силу какого чуда – телепатии или симпатии – в эти несколько секунд я воспринимал отца глазами этих испуганных американцев: да, я не только следил за спектаклем с моей, сыновней, точки зрения, но и с точки зрения пехотинцев. Что они увидели? Араба! Вдруг к ним несется какой-то араб, машет руками как ненормальный, вопит что-то на своем грубом, отрывистом, плаксивом языке, который они не понимают! Араб! Поганый араб! Чужой – араб! Из тех арабских психов, которым нельзя верить, а то взорвешься вместе с ним! Из тех арабских гадов, которых надо косить из автомата без раздумий! Из тех арабских бестолочей, у которых еще долго придется торчать по приказу президента Буша, устанавливать демократию и качать нефть! Из тех арабских засранцев, что упрямо говорят по-арабски, рожают арабскую мелюзгу и живут на арабской территории! Арабская сволочь: мой отец!

      Моя мать внешне справлялась с происходящим. Отнюдь не жалуясь, вытерев слезы, она встречала новую ситуацию и по-новому организовывала дом. Отныне она действовала только как мать, а не супруга, – было ясно, что супруга умерла в ней в один день с отцом. Сестры с трудом пытались следовать ее примеру, как сомнамбулы продолжая жизненный круиз на корабле-призраке одинокими пассажирками, – все они остались вдовами, без денег, с младенцами на руках.

      Став главой семьи, я заменил отца, стараясь обеспечить нас. Я оставил мысль