Сестры. Юлия Гурина

кто-то колол ей анестезию, заморозку. Маше поручили оповещать родственников и коллег. Некоторым она звонила по два-три раза. Забывала.

      Единственное, что она явно помнила, – это последний свой разговор с мамой.

      И сейчас он снова включился в ее голове:

      – Алло, мама, привет.

      – Машенька, девочка моя! – всхлипывания.

      – Что случилось, мама? Ты плачешь?

      – Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!

      – Что не знала, мама?

      – Что же ты мне не сказала, девочка. Мы бы все исправили. Я бы… – рыдания.

      – Мама, что случилось?!

      – Мы выезжаем в Москву, он со мной. Я его положила в сумку.

      – Что положила? Мама? Что в сумку?

      – Дневник твой. Я люблю тебя.

      И все. Этот диалог включался в голове Маши снова и снова, словно записанный на автоответчик.

      И опять:

      – Алло, мама, привет.

      …

      – Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!

      …

      – И я тебя люблю, – отвечала Маша уже в выключенный телефон.

      Темное, ледяное всплывало в памяти. Та самая «i», над которой надо поставить точку. Маша пыталась прогнать ее, выбросить за границы сознания, утопить в глубине, заковать, уничтожить. Но теперь, кажется, оно опять вернулось. Высвободилось. И это было страшнее всего, даже страшнее смерти.

* * *

      Катя и Олег отпустили бебиситтера, Артем, их сын, уже спал. Десять лет, впечатлительный мальчик, решили его не брать с собой. Он и не рвался.

      Когда теряешь близких, да еще так внезапно, невозможно это понять. Почувствовать. Смерть подходит слишком быстро и слишком близко, чтобы успеть среагировать. Оглушает. Ставит перед фактом. Фактом утраты, фактом твоего бессилия. Ты закрываешь глаза, а факты уже забрались под веки и стоят перед зрачком. Ты выплакиваешь их, будто сор из глаз, но они от слез становятся только ярче. Вот были живые родные люди – и раз, и нет их. А внутри тебя они все равно же есть. Продолжают быть. Ваши споры с ними внутренние продолжаются, недовольство друг другом, запросы или любовь. А их нет уже. Все. Но внутри-то есть. И то, что там, внутри, к ним раньше было настоящим, теперь стало прошлым. Невозможно вынести это.

      И слова доброжелателей хреновых «держись», «мужайся», «надо жить дальше», «у тебя же дети», «ничего, все там будем» – все это просто хочется выблевать из своих ушей. Выключить этот хор голосов, сопутствующих горю. Потому что все ложь – и слова эти, и сама смерть. И ты ложь. И жизнь – сплошная ложь. Вранье! Неправда! Сон! Надо всего лишь проснуться. Проснуться в другую жизнь, где не будет лжи. Где не будет смерти.

      А пока во сне приходится надевать доспехи и собираться в очередной крестовый поход. За правду. Кате иногда казалось, что она и не женщина вовсе, а пилигрим-крестоносец – мимо ристалищ, капищ, с глазами, полными заката. А мир остается прежним. Мысленно она уже наказывала виновных. Варианты наказания слайдами мелькали друг за другом.

      Олег повернулся и обнял