Храм. Оливье Ларицца

Кроме того, вы же видите, как все вокруг застраивается: участки земли идут по цене золота! Не исключено, что собор снесут после его смерти…

      Слова помощника мэра меня расстроили. Сознает ли Фернандо такую перспективу? Когда гость уехал, я рассказал об этом старику, но тот, не теряя достоинства, оставался сосредоточенным на своей задаче. Он пытался почистить слегка поврежденную статую святого Антуана, которую ему подарил безвестный скульптор с руками волшебника.

      – Я уже давно свыкся с мыслью, что не закончу свое творение, – пробормотал старик. – Конечно же не теряю надежды, что однажды епископ проявит интерес к собору. Кстати, один меценат установил здесь арматурные балки, чтобы предотвратить обрушение купола…

      Он смолк. Я заметил на его шерстяной куртке капли краски, причем некоторые из них были многолетней давности. Эдакий Арлекин из другой эпохи, с другой планеты.

      – Даже если мою церковь сотрут с лица земли, это не столь важно, – продолжил он. – Я ее построил не для себя.

      – Тогда для кого? – спросил я.

      – Для моей матери.

      В его зрачках появился странный блеск, такой яркий и такой далекий, словно отблески полуденного солнца.

      – Моя мать была героиней, святой! Она дала мне веру. Внушила мне любовь.

      Меня пронзило желание упомянуть о своей матери.

      – Не представляю, как можно внушить любовь… – промолвил я.

      Он оборвал меня на полуслове:

      – Любовь можно внушить, когда любишь, ибо она повсюду. И смерть – это тоже любовь.

      – Я только что потерял мать…

      – Знаю, дитя. Поэтому ты и вошел в мою церковь. Чтоб с нею еще хоть чуть-чуть пообщаться. Ведь эту церковь я построил из камней любви.

      Через круглую рамку будущего витража проник солнечный луч и как маленькое богоявление осветил старика, который придерживается простой истины.

* * *

      Тоска наваливалась по вечерам, когда лезвия ночи сворачивались спиралью в осиротевшем сердце. Тогда я бродил по улицам Мадрида, пытаясь излить свое горе, а потом снова нырял в бар отеля, где не так одиноко среди посетителей, постоянной суеты в проходе и нарочитого блеска люстр, панелей из дерева акажу и цинка, сценок охоты на картинах, бокалов с аперитивом. Опьяненный этим бутафорским сиянием, я засыпал.

      Вот бы перепрыгнуть ночь – избежать ее. Жить с утра до утра, чтобы, едва покинув, вновь увидеть этого маргинала, который меня подбадривает; знать бы еще почему. Поэт камня! Я наблюдал его страсть, пыл, неистовство, не отгоняя мысли о том, что все это когда-то кончится. Пот застилал его смеющийся лоб с нимбом прохладного дня, и я едва сдерживался, чтобы не сказать: наступит день, когда эта восторженность будет уничтожена. Так что же тогда остается после всех наших усилий и наших страданий? Синева его глаз, как у моей матери, сольется в конце концов с океаном неба – уж это я точно знал.

      Уже неделю, пока я здесь укрывался от горя, длилось скрупулезное украшение собора. Наперекор поговорке