Как закалялась сталь. Николай Островский

их домой, но Голуб стал на дыбы.

      – Никого из зала не выпускать, поставить часовых, – приказал он.

      Паляныця поспешно выполнял приказания.

      На посыпавшиеся протесты Голуб упрямо отвечал:

      – Танцы до утра, шановни добродийки и добродии. Я сам танцую первый тур вальса.

      Музыка вновь заиграла, но веселиться все же не пришлось. Не успел полковник пройти с поповной один круг, как ворвавшиеся в двери часовые закричали:

      – Театр окружают павлюковцы!

      Окно у сцены, выходившее на улицу, с треском разлетелось. В проломленную раму просунулась удивленная морда тупорылого пулемета. Она глупо ворочалась, нащупывая метавшиеся фигуры, и от нее, как от черта, отхлынули на середину зала.

      Паляныця выстрелил в тысячесвечовую лампу в потолке, и та, лопнув, как бомба, осыпала всех мелким дождем стекла.

      Стало темно. С улицы кричали:

      – Выходи все во двор! – и неслась жуткая брань.

      Дикие, истерические крики женщин, бешеная команда метавшегося по залу Голуба, старавшегося собрать растерявшихся старшин, выстрелы и крики на дворе – все это слилось в невероятный гам. Никто не заметил, как выскочивший вьюном Паляныця, проскочив задним ходом на соседнюю пустынную улицу, мчался к голубовскому штабу.

      Через полчаса в городе шел форменный бой. Тишину ночи всколыхнул непрерывный грохот выстрелов, мелкой дробью засыпали пулеметы. Совершенно отупевшие обыватели соскочили со своих теплых кроватей – прилипли к окнам.

      Выстрелы стихают, только на краю города отрывисто, по-собачьи, лает пулемет.

      Бой утихает, брезжит рассвет…

      Слухи о погроме ползли по городку. Заползли они и в еврейские домишки, маленькие, низенькие, с косоглазыми оконцами, примостившиеся каким-то образом над грязным обрывом, идущим к реке. В этих коробках, называющихся домами, в невероятной тесноте жила еврейская беднота.

      В типографии, в которой уже второй год работал Сережа Брузжак, наборщики и рабочие были евреи. Сжился с ними Сережа, как с родными. Дружной семьей держались все против хозяина, отъевшегося, самодовольного господина Блюмштейна. Между хозяином и работавшими в типографии шла непрерывная борьба. Блюмштейн норовил урвать побольше, заплатить поменьше, и на этой почве не раз закрывалась на две-три недели типография: бастовали типографщики. Было их четырнадцать человек. Сережа, самый младший, вертел по двенадцати часов колесо печатной машины.

      Сегодня Сережа заметил беспокойство рабочих. Последние тревожные месяцы типография работала от заказа к заказу. Печатали воззвания «головного» атамана.

      Сережу отозвал в угол чахоточный наборщик Мендель.

      Смотря на него своими грустными глазами, он сказал:

      – Ты знаешь, что в городе будет погром?

      Сережа удивленно посмотрел:

      – Нет, не знаю.

      Мендель положил высохшую, желтую руку на плечо Сережи и по-отцовски доверчиво заговорил:

      – Погром будет, это факт. Евреев будут избивать. Я тебя спрашиваю: ты хочешь помочь своим товарищам в этой беде