Победное отчаянье. Собрание сочинений. Николай Щеголев

ненавидеть.

      Тихо хожу по проспектам.

      «Некто в сером» меня

      В чьи-то тяжкие веки влюбил.

      Устаю говорить.

      Пресловутый и призрачный «некто» –

      Надо мной и во мне,

      И рога – наподобие вил.

      Впрочем, это гротеск.

      «Некто» выглядит благообразней, –

      Только рот как-то странно растянут

      При сжатых губах:

      Таковы и лица людей в торжественный праздник,

      Если отдыха нет, –

      Борьба,

      Борьба,

      Борьба!

      Я себе говорю:

      Мы сумеем еще побороться,

      А пока

      Стану петь,

      Стану сетовать,

      Стихослагать!

      И пишу,

      И пою,

      И горюю, –

      Откуда берется

      Лихорадочность музыки,

      Бьющейся в берега?

      Непонятно!

      Ведь я потерял беспорядочность мнений.

      Я увесист, как полностью собранный

      Рокамболь.

      Я лиризм превозмог.

      Но достаточно книжных сравнений,

      Как прочитанное

      Обернется в знакомую боль.

      Через двадцать пять лет

      Ты увидишь, что мир одинаков,

      Как всегда,

      И что «некуда больше (как в песне) спешить».

      И, вздохнув, захлебнешься

      В обилии букв и знаков,

      Нот, и шахматных цифр,

      И запутанных шифров души.

1931

      «Вечер. Горизонт совсем стушеван…»

      Вечер. Горизонт совсем стушеван.

      Печь, диван, присутствие кота.

      Ручкой тонкою и камышовой

      Я пишу на длинных лоскутах.

      Ветерок колеблет занавеску,

      Занавеска к абажуру льнет.

      Точно Гоголь, я в турецкой феске, –

      Остролиц и холоден, как лед.

      Музыка несется ниоткуда

      В форточку и в уши – напролом.

      Обожаю внешние причуды

      И, в особенности, за столом.

      Я пишу. В окне горит веранда.

      Перетряхиваю ритмы дня.

      За стеною спорят квартиранты

      Не о том, что трогает меня.

      Вот сегодня я листал Толстого,

      Кажется, четырнадцатый том –

      Педагогики его основа, –

      И всё время думал: не о том!

      Думал до надсады долго, много,

      Щуря уголки зеленых глаз,

      Только к вечеру моя тревога

      Тяжко в эти строки улеглась.

      Но отчаянье, как Лорелея,

      Всё поет, и падаю в прибой, –

      Я, казненный, как поэт Рылеев,

      Только не другими, а собой!

1931

      «Нас всё время наказывал Бог…»

      Нас всё время наказывал Бог.

      Мы умели хотеть, мы боролись,

      Мы не ждали, чтоб кто-то помог,

      Шли мы к северу, прямо на полюс, -

      А потомок прочтет свысока,

      Как мы шли сквозь поля ледяные -

      То без Бога, то без языка,

      То без солнца – в огромной России!

1931

      Сон

      Мы с другом идем перелесицей,

      Неясных