Иннокентий Анненский. Иннокентий Анненский

в которой всегдаесть что-то отухищрений искусности, ибо «поэт не создает образов, но он бросает векам проблемы». Словам возвращено их промотанное людьми содержание, внушающая сила и твердость. Стихотворение «О нет, не стан» – знаменитая, единственная в своем роде лирическая пьеса. Двенадцать строк, три строфы. Написано оно в 1906 году в Вологде.

      О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,

      Я из твоих соблазнов затаю

      Не влажный блеск малиновых улыбок, —

      Страдания холодную змею.

      Так иногда в банально-пестрой зале,

      Где вальс звенит, волнуя и моля,

      Зову мечтой я звуки Парсифаля,

      И Тень, и Смерть над маской короля…

      …………………………….

      Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.

      Зачем мне рай, которым грезят все?

      А если грязь и низость – только мука

      По где-то там сияющей красе…

      Вернее сказать, что стихотворение не написано, а пишется каждый раз, когда его читают. Оно вновь и вновь создается опытом воспринимающего сознания, чуткого и открытого. Лишь в нем оно возводится в единство многих равноправных смыслов. Его мерцанье обращено не к сознанию поэтически развитому, а к слепо ищущему «оправдания жизни».

      В свое время один талантливый поэт обратил внимание на «удивительную, ничем не подготовленную последнюю строфу» этого стихотворения. Так ли это? Строфа, конечно, изумительна. Ее появление неожиданно. Первые строфы будто и не о том: в них странный набор почти ничего не значащих и ничего не обещающих образов. При желании можно понять и «Парсифаля», и «Тень и Смерть над маской короля», припомнив столь близкого русским символистам Вагнера. Но как примирить несравненную красоту последней строфы со всеми этими «нежно-зыбкими» станами, «малиновыми улыбками» и «холодными змеями страданий»?

      Стихотворение обрывается не строфой, а в строфу. Бывает ведь так: идет себе человек, вокруг что-то знакомое, привычное, иногда приятное, иногда отвратительное, чаще никакое, и вдруг провалился куда-то. Испуг, удивление и неожиданное нахождение в себе и в мире того, о чем всегда знал, но о насущности не догадывался. И возвращается «из глубины» с новым знанием, знанием потрясенным, с обостренным зрением. Вот и последняя строфа перестраивает все стихотворение, ее «свет» изменил весь «первый» смысл, поколебал его, привел в движение почти омертвевшие слова и обороты, пересоздал изначальную поверхность словесного пространства в простор и глубину тайны.

      Прикосновение к стихам Анненского пробуждает душу, сердце («стук, дребезг и холод нашего пробуждения с музыкой в сердце»):

      Часы не свершили урока,

      А маятник точно уснул,

      Тогда распахнул я широко

      Футляр их – лиру качнул.

      И, грубо лишенная мира,

      Которого столько ждала,

      Опять по тюрьме своей лира,

      Дрожа и шатаясь, пошла.

(Лира часов)

      Тюремность жизни, подневольность существования. Двумя словами («дрожа и