Семиведьмие. Бронзовый котел. Эйрик Годвирдсон

в ягодку-брусничину. Знать будешь, куда идет племянница ведьмы Ингерды – не найдешь следа! Куда, зачем головку бароновой дочки снесла – не узнаешь!

      Долго ли, коротко ли – а сумерки густеть начали, синие, серые – поползли из оврагов, с неба пали… собаки в замок вернулись, а кухарка – да кто бы узнал теперь в этой рыжей лесной колдунье прежнюю скромницу! – добрела до теткиного дома. Стоит избушка – неприметна, крыша ветками крыта, стены в землю ушли, окошко еле мерцает мутным огоньком. Только дверь отворилась со скрипом да слышала девушка, как холодным старухиным шепотом дохнул ветер в уши – входи, племянница дорогая, входи.

      – Ночи яркой да печи жаркой, тетушка Ингреда, – переступила порог девица, кланялась низко, и старуха, подняв глаза на девушку, лишь хмыкнула:

      – Ишь… попросту могла бы, не чужая кровь, чай, а своя, родная деточка… С лихом пришла, деточка, вижу. Проходи, не мнись у порога.

      Сидела ведьма, в семерик шалей закутанная, у огня, а у ног ее лежала косуля – шея вывернута, за ухом прямо стрела завязла. Глаза открытые блестят, переливаются – точно камни самоцветные.

      – Садись, Мод, говори.

      И кухарка замковая – звали ее Муотфлейн, не поскупились родные на звонкое имя! – присела перед теткою своей. Положила старухе на колени голову малышки Лалейн, да взглянула в серые, прозрачные ведьмины очи, выцветшие от старости почти до белизны.

      – Вижу-вижу… слышу, слышу! – говорила ведьма. – Вижу, кровь струится, вижу, пес ярится… вижу я хромого, вижу – молодого… А-хаа! Слышу! Слышу, в землю льется сила.

      А сама тем временем взяла тяжелый охотничий нож, очертила им круг у очага, где лежала косуля, туда же и голову Лалейн положила на белом платке. Сама стала перебирать ступки да плошки в подпечье, и знаками показала племяннице – тащи, Мод, все, что на верхней полке у дальней стены сыщется.

      Не стала девушка спрашивать, что да почему – повиновалась. Тем более что старуха дала девушке чашку с водой умыться, и своим передником ей обтерла щеки: хоть и казалось Мод, что ни слезинки она не уронила ни от жалости, ни от страха, ни от ветра холодного, а все же тянуло бледную мягкую кожу от соли, да жгло и кололо высохшими слезами – и только умывшись, и поняла, что это так.

      Вот принесла она тетке Ингерде все, что та просила – горшки да плошки, кувшин узкогорлый да травы сушеные, да порошки всякие, разноцветные. Иные пахучие и яркие, иные ровно камень растертый, иные на кашицу похожие… из чего они составлены, никому из живущих знать не захотелось бы! Правда, Мод они не пугали – лишь немногие из ведьминых пожитков были ей незнакомы, да.

      – Садись, Мод. Скажу что сделать – делай, не думай. Видишь, Коно-охотник принес сегодня плату за вылеченную собаку. Два золотых отдал и косулю – гляди, каков ловкач, а? Славно ко времени косуля эта пришлась, что скажешь?

      Мод кивнула тетке, да села у ее ног, стала толочь ивовую кору, как