Полное собрание рассказов. Владимир Набоков

Изредка гулко громыхал отодвинутый стул.

      Ухтомская строго взглянула на золотую стрелку стенных часов. Стрелка толчком двинулась. Через минуту вздрогнула опять. Старуха встала, подхватила свой черный глянцевитый саквояж и шумящими, плоскими шагами, опираясь на шишковатую мужскую трость, пошла к выходу.

      У решетки ее ждал носильщик. Подавали поезд. Мрачные, железного цвета вагоны тяжело пятились, проходили один за другим. На фанере международного, под средними окнами, белела вывеска: Берлин – Париж; международный, да еще ресторан, где в окне мелькнули выставленные локти и голова рыжего лакея, – они напомнили сдержанную роскошь довоенного норд-экспресса.

      Поезд стал; лязгнули буфера; длинный свистящий вздох прошел по колесам. Носильщик устроил Ухтомскую в отделенье второго класса – для курящих, – так старуха просила. В углу у окна уже подрезывал сигару господин с наглым оливковым лицом в костюме цвета макинтоша.

      Марья Павловна расположилась напротив. Медленным взглядом проверила, все ли вещи ее на верхней полке. Два чемодана, корзина. Все. И на коленях глянцевитый саквояж. Строго пожевала губами.

      Ввалилась чета немцев, шумно дыша.

      А за минуту до отхода поезда вошла дама, молодая, с большим накрашенным ртом, в черной плотной шляпе, скрывающей лоб. Устроила вещи и ушла в коридор. Господин в оливковом пиджаке посмотрел ей вслед. Она неумелыми рывками подняла раму, высунулась, прощаясь с кем-то. Ухтомская уловила лепет русской речи.

      Поезд тронулся. Дама вернулась в купе. На лице еще медлила улыбка, погасла, лицо стало сразу усталым. Мимо окна плыли задние кирпичные стены домов; на одной была реклама: исполинская папироса, словно набитая золотой соломой. В лучах низкого солнца горели крыши, мокрые от дождя.

      Марья Павловна не выдержала. Мягко спросила по-русски:

      – Вам не помешает, если положу саквояж сюда?..

      Дама встрепенулась:

      – Ах, пожалуйста…

      Оливковый господин в углу напротив одним глазом глянул на нее через газету.

      – А я вот еду в Париж, – сообщила Ухтомская, легко вздохнув. – Там у меня сын. Боюсь, знаете, оставаться в Германии.

      Вынула из саквояжа просторный платок, крепко им потерла нос – слева направо и обратно.

      – Боюсь. Говорят, революция тут будет. Вы ничего не слыхали?

      Дама покачала головой. Подозрительным взглядом окинула господина с газетой, немецкую чету.

      – Я ничего не знаю. Третьего дня из Петербурга приехала.

      Пухлое желтое лицо Ухтомской выразило живое любопытство. Поползли вверх мелкие брови.

      – Да што вы!..

      Дама сказала быстро и тихо, все время глядя на носок своего башмачка:

      – Да. Добрый человек вывез. Я тоже теперь в Париж. Там у меня родственники.

      Стала снимать перчатки. С пальца скатился золотой луч – обручальное кольцо. Она поспешно его поймала.

      – Вот, кольцо все теряю. Руки, что ли,