О всех созданиях – прекрасных и разумных. Джеймс Хэрриот

в характере Гаролда Инглдью. Неуемная страсть к пиву совершенно не вязалась с его обликом. Это был щуплый старик лет семидесяти, тихий как мышь, и, когда в базарный день он изредка появлялся у нас в приемной, от него было трудно слова добиться: пробормочет что-нибудь и снова надолго замолкает. Одетый в выходной костюм, явно мешковатый – морщинистая шея сиротливо торчала из воротничка, – он являл собой портрет благопристойнейшего, тишайшего обывателя. Водянистые голубые глаза и худые щеки дополняли это впечатление, и лишь густой багрянец на кончике носа намекал на иные возможности. Его соседи в деревне Терби отличались степенностью, лишь изредка позволяя себе пропустить за дружеской беседой кружечку-другую, и не далее как неделю назад один из них сказал мне не без горечи:

      – Гаролд-то? От него просто спасу нет!

      – То есть как это?

      – А вот так. Каждый субботний вечер и еще когда с рынка воротится, уж он обязательно будет распевать во всю глотку до четырех утра.

      – Гаролд Инглдью? Быть не может! Он же такой тихий, неприметный!

      – Да только не по субботам.

      – Просто представить себе не могу, чтобы он – и вдруг запел!

      – Вы бы пожили с ним бок о бок, мистер Хэрриот! Ревет, что твой бык. Никто глаз сомкнуть не может, пока он не угомонится.

      Этим сведениям я затем получил подтверждение из другого источника. А миссис Инглдью, объяснили мне, потому мирится с вокальными упражнениями мужа по субботам, что все остальное время он безропотно ей подчиняется.

      Дорога в Терби круто уходила то вниз, то вверх, а затем нырнула с гребня в долину, и я увидел полумесяц спящих домов у подножия холма, днем мирно и величаво вздымающегося над крышами, но теперь жутко черневшего в свете луны.

      Едва я вылез из машины и торопливо зашагал к задней двери дома, как ветер снова на меня набросился и я сразу очнулся, словно в лицо мне выплеснули ушат ледяной воды. Но я тут же забыл о холоде, оглушенный немыслимыми звуками. Пение… хриплое надрывное пение гремело над булыжным двором.

      Оно вырывалось из освещенного окна кухни.

                      Нежно льется песня, угасает день…

      Я заглянул в окошко и увидел, что Гаролд сидит, вытянув ноги в носках к догорающим углям в очаге, а его правая рука сжимает бутылку с портером.

                 В сумерках безмолвных тишина и лень! —

      выводил он от всей души, откинув голову, широко разевая рот.

      Я забарабанил в дверь.

                   Пусть устало сердце от дневных забот! —

      ответил жиденький тенорок Гаролда, обретая мощь баса-профундо, и я вновь принялся нетерпеливо дубасить по филенке.

      Рев стих, но я ждал невероятно долго, пока наконец не щелкнул замок и не скрипнул отодвигаемый засов.

      Щуплый старикашка высунул нос в дверь и поглядел на меня с недоумением.

      – Я приехал поглядеть, что у вас с овцой.

      – Верно! – Он коротко кивнул без следа обычной стеснительности. – Сейчас.