Дорога обратно (сборник). Андрей Дмитриев

и повезет… Рискни, сержант.

      Дверь захлопывается. Устал я, думает Елистратов, забирается в угол и припадает щекой к сиденью, хорошо прогретому полковником Хмолиным… Трещит радиостанция, сон Елистратова до краев наполнен ее треском, и не снится ему ничего, кроме страха, кроме покорного ожидания неведомого голоса: неотвратимый и грозный, он вылущится из треска, велит треску смолкнуть и произнесет: «Спать не сметь».

      … – Гена, подъем! Повезло нам с тобой, подъем, пока Мелентьев не передумал! – Степа Швец тормошит, торопит, и не напрасно: это и впрямь везение – катить в «уазике», бесповоротно отдаляясь от фургонов, цистерн и шеренг, от скоплений и оцеплений, от бронежилетов, касок и кирзы, от родных синих шинелей, стынущих и тоскующих на перекрестках и площадях, в глухих переулках и сквозных дворах под присмотром взвинченных, молчаливых, от холода припрыгивающих начальников.

      – Останови! – кричит водителю Степа Швец и, когда тот выруливает к тротуару, открывает дверцу и выскакивает наружу.

      Мокрый снег разбивается о стекла «уазика», рвется внутрь. Ветер, вздымаясь, подгоняет людей: парами, кучками и большими компаниями, с детьми, термосами и листами ватмана, свернутыми в трубки, они тянутся в одну сторону – к центру Москвы, настороженно поглядывая на желтую милицейскую машину и невольно ускоряя шаги…

      – Девоньки! – страдальчески взывает Степа Швец. – Одну сигареточку классовому врагу!

      – Как зовут классового врага? – отзывается женщина в пестрой куртке и розовой лыжной шапке, смеясь и морща красный от холода нос.

      – Допустим, Степаном.

      – Врагу – не знаю, а Степану найдем, – голос ее дрожит, вибрирует и потом долго еще звенит, протяжный, в ушах Елистратова…

      Степа Швец, грустно поглядывая в зарешеченное окно, курит сладковатую дорогую сигарету, затем приоткрывает дверцу на полном ходу и с сожалением выбрасывает окурок…

      – Нет, ты видел, какая баба? – говорит он Елистратову. – Я вообще от зеленых глаз косею. Для меня зеленые глаза – это смерть.

      – Карие, – мягко поправляет Елистратов, осторожно и ласково перебирая в памяти черты женщины, чей голос уже нечетко, как бы дальним эхом, но все еще звенит в ушах: лицо у нее бледное, чуть вытянутое, под подбородком родинка, нос капризно сморщен, и оттого трудно предположить, какова его форма, высоко посаженные скулы остры… – Глаза карие, – уверенно повторяет Елистратов.

      – Ты где был? В машине! – заводится Степа Швец. – А я в упор смотрел, – зеленые! Страшное оружие… Если у них там у всех зеленые глаза – тогда хана, надо звать на подмогу Кантемировскую… В любом случае, Гена, из всего этого выйдет один смех, и смеяться будут над нами. Мы с тобой, конечно, уже ни при чем, но выйдет один смех…

      – Карие, – ревниво упрямится Елистратов.

      Степа Швец угрюмо молчит и мстит вопросом:

      – Как Хмолин? Дал миру шанс?

      Поначалу увлеченно, затем сбивчиво и растерянно пересказывает Елистратов разговор с полковником, пытаясь в собственном пересказе обнаружить благоприятный