А зори здесь тихие… В списках не значился (сборник). Борис Васильев

его бойцы. Только Гурвич да Четвертак еще на том берегу копошились: Четвертак все никак бинты развязать не могла, которыми чуню ей прикручивали. Старшина подошел:

      – Погоди, перенесу.

      – Ну что вы, товарищ…

      – Погоди, сказал. Вода – лед, а у тебя хворь еще держится.

      Примерился, схватил красноармейца в охапку (пустяк: пуда три, не более). Она рукой за шею обняла, вдруг краснеть с чего-то надумала. Залилась – аж до шеи.

      – Как с маленькой вы…

      Хотел старшина пошутить с ней – ведь не чурбак нес все-таки, – а сказал совсем другое:

      – По сырому не особо бегай там.

      Вода почти до колен доходила – холодная, до рези. Впереди Гурвич брела, юбку подобрав. Мелькала худыми ляжками, для равновесия размахивая сапогами. Оглянулась:

      – Ну и водичка… Бр-р!..

      И юбку сразу опустила, подолом по воде волоча. Комендант крикнул сердито:

      – Подол подбери!

      Остановилась, улыбаясь:

      – Не из устава команда, Федот Евграфыч.

      Ничего, еще шутят! Это Васкову понравилось, и на свой фланг, где Комелькова уже костры поджигала, он в хорошем настроении прибыл. Заорал что было сил:

      – Давай, девки, нажимай веселей!..

      Издалека Осянина отозвалась:

      – Эге-гей!.. Иван Иваныч, гони подводу!..

      Кричали, валили подрубленные деревья, аукались, жгли костры. Старшина тоже иногда покрикивал, чтоб и мужской голос слышался, но чаще, затаившись, сидел в ивняке, зорко всматриваясь в кусты на той стороне.

      Долго ничего там уловить было невозможно. Уже и бойцы его кричать устали, уже все деревья, что подрублены были, Осянина с Комельковой свалили, уже и солнце над лесом встало и речку высветило, а кусты той стороны стояли недвижимо и молчаливо.

      – Может, ушли? – шепнула над ухом Комелькова.

      Леший их ведает, может, и ушли. Васков не стереотруба, мог и не заметить, как к берегу они подползали. Они ведь тоже птицы стреляные: в такое дело не пошлют кого ни попадя… Это он подумал так. А сказал коротко:

      – Годи.

      И снова в кусты эти, до последнего прутика изученные, глазами впился. Так глядел, что слеза прошибла. Моргнул, протер ладонью – и вздрогнул: почти напротив, через речку, ольшаник затрепетал, раздался, и в прогалине ясно обозначилось заросшее ржавой щетиной молодое лицо.

      Федот Евграфыч руку назад протянул, нащупал круглое колено, сжал. Комелькова уха его губами коснулась:

      – Вижу…

      Еще один мелькнул, пониже. Двое выходили к берегу: без ранцев, налегке. Выставив шмайссеры, обшаривали глазами голосистый противоположный берег. Екнуло сердце Васкова: разведка! Значит, решились все-таки прощупать чащу, посчитать лесорубов, найти меж ними щелочку. К черту все летело, весь замысел, все крики, дымы и подрубленные деревья: немцы не испугались. Сейчас переправятся, юркнут в кусты, змеями выползут на девичьи голоса, на костры и шум. Пересчитают по пальцам, разберутся и… поймут, что обнаружены.

      Федот