А зори здесь тихие… В списках не значился (сборник). Борис Васильев

что лежит на печи, что забыл дерюжку подстелить и надо бы об этом мамане сказать. И маманю увидел: шуструю, маленькую, что много уж лет спала урывками, кусочками какими-то, будто воруя их у крестьянской своей жизни. Увидел руки, худые до невозможности, с пальцами, которые давно уже не разгибались от сырости и работы. Увидел морщинистое, будто печеное, лицо ее, слезы на жухлых щеках и понял, что доселе плачет маманя над помершим Игорьком, доселе виноватит себя и изводит. Хотел он ласковое ей сказать, да тут вдруг кто-то его за ногу тронул, и он почему-то решил, что это тятька, и испугался до самого сердца. Открыл глаза: Осянина на камень лезет и за ногу его трогает.

      – Немцы?

      – Где?.. – испуганно откликнулась она.

      – Фу, леший… Показалось.

      Рита длинно посмотрела на него, улыбнулась:

      – Подремлите, Федот Евграфыч. Я шинель вам принесу.

      – Что ты, Осянина. Это так, сморило меня. Покурить надо.

      Спустился вниз – под скалой Комелькова волосы расчесывает. Распустила – спины не видно. Стала гребенку вести – руки не хватает: перехватывать приходится. А волос густой, мягкий, медью отливает. И руки у нее плавно так ходят, неторопливо, покойно.

      – Крашеные, поди? – спросил старшина и испугался, что съязвит сейчас и кончится вот это вот – простое.

      – Свои. Растрепанная я?

      – Это ничего.

      – Вы не думайте, там у меня Лиза Бричкина наблюдает. Она глазастая.

      – Ладно, ладно. Оправляйся…

      О леший, опять это слово выскочило! Потому ведь – из устава оно. Навеки врубленное. Медведь ты, Васков, медведь глухоманный!..

      Насупился старшина. Закурил, дымом укутался.

      – Товарищ старшина, а вы женаты?

      Глянул: сквозь рыжее пламя зеленый глаз проглядывает. Неимоверной силы глаз, как стопятидесятидвухмиллиметровая пушка – гаубица.

      – Женатый, боец Комелькова.

      Соврал, само собой. Но с такими оно к лучшему. Позиции определяет, кому где стоять.

      – А где ваша жена?

      – Известно где – дома.

      – А дети есть?

      – Дети?.. – вздохнул Федот Евграфыч. – Был мальчонка. Помер. Аккурат перед войной.

      – Умер?..

      Отбросила назад волосы, глянула – прямо в душу глянула. Прямо в душу. И – ничего больше не сказала. Ни утешений, ни шуточек, ни пустых слов. Потому-то Васков и не удержался, вздохнул:

      – Да, не уберегла маманя.

      Сказал – и пожалел. Так пожалел, что тут же вскочил, гимнастерку одернул, как на смотру:

      – Как там у тебя, Осянина?

      – Никого, товарищ старшина.

      И пошел от бойца к бойцу. Солнце давно уже село, но было светло, словно перед рассветом, и боец Гурвич читала за своим камнем книжку. Бубнила нараспев, точно молитву, и Федот Евграфыч послушал, прежде чем подойти.

      Рожденные в года глухие

      Пути не помнят своего.

      Мы – дети страшных лет России —

      Забыть не в силах ничего.

      Испепеляющие годы!

      Безумья ль в вас, надежды ль весть?

      От дней войны,