Зеркало Ноя. Лев Альтмарк

и попов на дух не переносил. Лучше я на сэкономленные деньги поминки для всего двора сделаю. Батя при жизни уважал хорошее застолье… Кстати, сколько и кому я должен за гроб, хлопоты и прочее?

      Но никто во дворе денег брать не захотел.

      Полдня Толик носился по городу, улаживал вопросы с кладбищем, грузовиком и автобусом для провожающих, потом хотел, было, устроить поминки в ресторане, но ограничился покупкой ящика водки и продуктов, которые отдал женщинам во дворе, чтобы те приготовили что-нибудь к столу. Похороны он назначил на четыре часа дня. А что тянуть-то?

      Соседи стали собираться уже в три. Кто-то отпросился пораньше с работы, кто-то отложил какие-то важные дела, и даже местные выпивохи ходили трезвые и благочинные, хитро рассудив, что наверстают вечером на поминках.

      Толик несколько раз выходил из подъезда и поглядывал на часы в ожидании машин, потом снова возвращался домой. Слесарь Филимонов из соседнего подъезда где-то нарезал еловых веток и набросал их возле подъезда. Находиться рядом с ветками люди не захотели и разбрелись по квартирам, но высыпали на балконы, чтобы оттуда следить за происходящим.

      Около четырёх Толик распорядился вынести гроб с Никодимычем на улицу и поставить на табуретки в ожидании машин.

      – Время поджимает, – разъяснил он двору. – Надо успеть помянуть батю и бежать на поезд. А он отправляется в двенадцать ночи.

      – Давайте поставим гроб около любимой скамейки Никодимыча, – предложил кто-то, – пускай старик последний раз побудет во дворе. Он так любил это место…

      Гроб перенесли в центр двора и поставили рядом с лавкой. Филимонов собрал еловые ветки и уложил вокруг табуреток. Толик снова недовольно глянул на часы и удалился в квартиру. Во дворе почти никого не осталось. Все теперь разглядывали гроб с Никодимычем сверху, с балконов.

      – Ишь, как лежит, – нарушила молчание пожилая домохозяйка Онопко, – как живой. Будто вышел из дома, как обычно, и прилёг отдохнуть…

      – И глаза у него полуоткрыты, – заметила молодая мамаша Гусева, прижимая к себе своего первенца Яшку, – словно всех нас снизу разглядывает и что-то сказать на прощание хочет.

      И все тотчас принялись всматриваться в лицо покойника.

      – И в самом деле, – выдохнул кто-то испуганно, – будто на нас смотрит. Как живой…

      – А что ему нас разглядывать? – усмехнулся со своего пятого этажа местный буян и пьяница Никоша. – Он уже своё отсмотрел. Всего повидал в жизни, и хорошего, и плохого…

      – Неужели ему среди нас плохо было? – возразил ему стоматолог Лещук с третьего этажа. – Все к нему во дворе относились с уважением, никто с ним не ругался и не скандалил.

      – И даже ты? – усмехнулся Никоша.

      – А что я? Ну, было дело, – замялся Лещук. – Когда я одно время принимал пациентов у себя дома, он сделал мне замечание, мол, много по двору посторонних шастает. А я ему выдал, что не его это собачье дело… Просто поговорили. Ни он мне ничего плохого не сделал, ни я ему.