Спутники. Вера Панова

и смешливым. Голубая майка. Стриженые волосы.

      – Вы фармацевт? – спросил Данилов.

      – Нет, – отвечала она. – Я учительница физкультуры.

      – Физкультуры не надо, – сказал он.

      Она засмеялась.

      – Я знаю. Я пойду в санитарки.

      – Идите вы, – сказал он. – Для этого посильнее нужен народ.

      Она опять засмеялась, живо нагнулась, подхватила его под коленки, и он почувствовал, что его подняли над полом. На секунду, но все же подняли.

      – Здорово! – сказал он. – Что здорово, то здорово.

      Она стояла прямо, дыхание у нее было легкое.

      – Как зовут? – спросил он.

      – Лена Огородникова.

      Труднее всего было получить работников технических специальностей. Электромашинистов и монтеров забирали из-под носа у Данилова. Транспорт не хотел отдавать ремонтных рабочих. «Обойдетесь и так, – говорили Данилову, – все равно ремонтироваться приедете к нам».

      Самый поезд еще не вышел из ремонтного завода. Ждали начальника поезда, чтобы принял состав. Военврач Супругов, ординатор, отказался взять на себя такую ответственность.

      – Я маленький работник, товарищи, – сказал он.

      Был он вежлив, смеялся всякой шутке, навязчиво угощал папиросами. Чувствовалось в нем беспокойство – видно было, что душа в этом щуплом штатском теле тоскует, не находит себе места.

      Обедать и ночевать Данилов ходил домой. Жена встречала его с молчаливой растерянностью. Ему не хотелось ни о чем ей рассказывать. Она видела, что он уже без остатка принадлежит новому своему делу. Так было с совхозом, потом с трестом. Теперь с санитарным поездом. Эта душа никогда не жила дома. Дома для нее существовал только сын. Жена молча подавала Данилову еду, стелила постель. Лицо ее за эти три дня осунулось, стало некрасивым. По ночам она не выдерживала, начинала шептать:

      – Меркулову дали бронь, главному бухгалтеру дали, даже Григорьеву – и тому дали…

      – Ну? – спрашивал он с притворным хладнокровием, подавляя злость. – Ну, дали, и прекрасно, и что дальше?

      – Тебе никого не жалко. Ни меня, ни Ванюшки, никого.

      Он отворачивался.

      – Довольно, я спать хочу.

      Он почти не вспоминал о тресте, захваченный новой работой. 26-го выдались часа два свободных, он пошел сдавать дела Меркулову. Завернул в знакомый переулок. Увидел черную доску с золотой надписью: «Республиканский трест молочных совхозов». Правый нижний угол доски был надтреснут, он был надтреснут еще тогда, когда Данилов пришел сюда принимать дела. Знакомая лестница, щелкают счеты в бухгалтерии, трещит арифмометр. Дверь налево, обитая черной клеенкой… Его дверь. Его трест.

      Передав Меркулову дела, он обошел комнаты и попрощался со всеми. Старуха-кассирша заплакала. Ему было приятно, что она плачет. Сморкаясь, она сказала:

      – А у нас-то машину забрали, вы слышали? Меркулов завтра выезжает в район поездом, можете себе представить?

      Все были огорчены его отъездом, кроме Меркулова. Данилов