Детям (сборник). Иван Шмелев

мне бросилась в глаза черная надпись:

      Самые лучшие итальянские макароны.

      – Мне бы только вот эту доску… – указывал я.

      Почему мне понравилась эта надпись, не знаю. Может быть, я подумал тогда, что с этой надписью я никогда не забуду, где достал эту полочку. Мне отбили бочок с надписью. И в следующий мой приход дядя спросил:

      – Ну, как твои «макароны»?

      Я рассказал, как ловко устроил полочку на гвоздях и бечевках и как вышло красиво. Должно быть, я очень горячо говорил, потому что дядя потрогал мой лоб и потрепал по щеке.

      – И все еще есть свободное место?

      – Да, дядя, есть. Но я пока поставлю толстые словари…

      – Поди-ка сюда…

      Он подвел меня к крайнему окну и показал пачку книг.

      – Вот я отобрал тебе… для твоей полочки, макаронщик…

      Он почти никогда не улыбался, но тут все его желтое морщинистое лицо осветилось такой улыбкой, на меня повеяло такой душевной теплотой, что я сразу понял, как ошибались у нас дома, говоря, что у дяди нет сердца, что он черствый, «книжный» человек.

      Он уселся в кресло и молчал.

      Я гладил кота, думая о том, что слышал сегодня утром. У нас говорили, что у дяди какая-то опасная болезнь, что дядины дни «сочтены». Говорили о каком-то наследстве и капиталах.

      В камине догорали дрова. На стеклах лежали багровые от огня, сверкающие узоры мороза. Не знаю, как это вышло, – около щеки я почувствовал холодную ладонь. Я заглянул дяде в лицо, и у меня сжалось сердце: в лице его я видел выражение мучительной боли. Я опять вспомнил о его болезни, и в тишине и полутьме комнаты почудилось мне, что вот-вот надвигается что-то неотвратимое…

      Я взял его руку и поднес к губам. В груди стало тесно-тесно, закололо в глазах.

      – Дядя!.. – выкрикнул я, задыхаясь и стискивая зубы.

      – Что с тобой, Шура? Что ты?.. – тревожно спросил он.

      Я не мог говорить. Я чувствовал, что сейчас расплачусь.

      – Ну что, мой мальчик? Ну что ты? Чего ты испугался?

      Он гладил меня по голове. А я держал его руку, уткнувшись носом в ручку кресла, и чувствовал, как по щекам ползут капли.

      Понял ли он, о чем я плакал?

      – Ну вот… – говорил он. – Теперь у меня завелся маленький друг…

      Я слышал, как он вздохнул.

      – А есть у вас еще друзья? – спросил я, польщенный, что дядя назвал меня своим другом.

      – Были… и… умерли… – сказал он и сморщил брови. – Вот теперь мои друзья, – указал он на книги. – Это, брат, самые верные друзья!..

      Я глядел на книги, на портреты. Дедушка Крылов, освещаемый вспышками угасающего камина, казалось, подмигивал и говорил: «А ведь он прав, братец!»

      С шорохом поползла сломившаяся в средине головешка, дядя шевельнулся и тронул меня за плечо.

      – Вот что, дружок, – сказал он. – Видишь эти две полки у окон?..

      – Вижу, – сказал я.

      – Ну вот… Здесь собраны все наши родные писатели… самое дорогое, что у меня есть… Это твои полки. Помни, они тво-и!

      – Мои?.. Все эти книги?!

      – Да! –