Серебряные крылья. Камилла Лэкберг

своего брата. Но когда папа увидел фото дяди Эгиля, то пришел в бешенство. Пока мама лежала в больнице, он позаботился о том, чтобы фотография исчезла.

      У меня заболел живот. Я ждала, что сейчас последует неминуемый взрыв. Как всегда.

      Часы, прошедшие с того момента, как я пришла из школы, папа провел в просиженном кресле перед выключенным телевизором, в то время как уровень жидкости в его бутылке «Эксплорера»[4] все понижался и понижался. Мама тоже знала, к чему все идет. Я видела это по ее тревожным неуверенным движениям. Особо позаботившись об ужине, она приготовила все любимые блюда папы: свинину с бобами, жареным луком и картошкой, яблочный пирог с густо взбитыми сливками.

      Больше никто из нас не любил свинину и бобы, однако мы знали, что их придется съесть. Одновременно мы понимали, что ничто нас не спасет. Критическая точка уже пройдена – как качели, уже прошедшие точку, после которой оставался лишь один путь: вниз.

      Никто не проронил ни слова. В молчании мы накрыли на стол, достали праздничный сервиз, выложили салфетки, которые я свернула веером. На такие вещи папа вообще не обращал внимания, но мы старались убедить маму, что это, может быть, поможет. Что он заметит, как мы постарались, какую вкусную еду приготовила мама; что внутри него что-то сдвинется от нашей заботы о нем и он не станет. Просто не станет. Даст качелям качнуться обратно в исходное положение. Однако в нем не осталось ничего, что можно было бы тронуть нашими заботами. Пустота. Пустыня.

      – Йоста, ужин готов.

      Голос мамы слегка дрожал, хотя она постаралась произнести это веселым тоном. Осторожно провела рукой по волосам. Мама переоделась, заколола волосы, надела красивую блузку и выходные брюки.

      Вскоре все мы сидели на своих местах. Мама положила на папину тарелку ровно столько свинины, сколько, как она знала, он хочет. Бобы, картошка, жареный лук – все в точной пропорции. Папа смотрел в тарелку. Долго, слишком долго. Мы все трое знали, что это значит. Я, мама, Себастиан.

      Мы сидели, словно замерев, запертые в тюрьме, в которой мы с Себастианом жили с рождения, а мама – с тех пор, как она повстречалась с папой. Мы сидели неподвижно, пока папа смотрел в свою тарелку. Затем, словно в замедленной съемке, он сгреб с тарелки еду. Свинину, бобы, лук и картошку. Ему удалось собрать в свой огромный кулак всего понемногу. Другой рукой он схватил маму за волосы – за ее прическу, которую она так долго делала, и ткнул еду ей в лицо. И медленно, тщательно размазал.

      Мама не пошевелилась. Она знала, что ее единственная возможность – ничего не предпринимать. Но мы с Себастианом знали, что сегодня это не поможет. Глаза папы смотрели слишком холодно. Бутылка слишком пуста. Хватка за мамины волосы слишком крепка. Мы не решались поднять на нее глаза или посмотреть друг на друга.

      Папа медленно поднялся. Стащил маму со стула. На лице у нее я увидела остатки свинины и бобов. Из духовки доносился запах сахара и корицы – там стоял папин любимый яблочный пирог. Я быстро рассмотрела

4

Шведская марка водки.