Агнец или Растительная овца. Юна Анатольевна Летц

человеческий облик. Пока наконец целиком не стал тем, кем всегда хотел быть.

      -–

      …Эта легенда, вероятно, пришла в Западную Азию и Восточную Европу из Индии, а древние греки с радостью сделали этот миф более поэтическим. В трудах греческого историка Геродота хлопковая обивка корсета, присланного из Египта, упомянута как «шерсть деревьев». В древних еврейских текстах, средневековой литературе и поэзии, философии и научных размышлениях эпохи Возрождения – всюду появляется это знаменитое овцевидное растение: Borametz – скифский агнец, животное-дерево, миф на стебле, он же – символ. Позже его будут трактовать как сообщение о жрецах, подвешенных в невозможности действовать. Как призыв для человечества – оглянуться и увидеть облака овец, то есть людей, которые не могут стать теми, кем им они родились.

      Если вернуть писателей и художников к делу, мир станет более здоровым. Правильно я говорю, Пап?

      -–

      «Да».

      Твой Б.

      -–

      Гобелен держал гонорар за рассказ в руке и глядел в окно с улыбкой, похожей на благоговение. Деревья были зелеными и сильными. Улица была полная людей.

      

      Лев Апатий выходил из дома редко, но если уж выйдет, то нет ему равных в искусстве курить у стены с видом античного бога, от которого мужчины приходили в уныние, а женщины теряли покой, и чтобы снова его найти, надо было им непременно пуститься в череду ухищрений – они заваливали его сюрпризами, дарили путешествия, поцелуи, внимание. Он принимал их с радостью, которая приходила от скуки, – целыми днями он работал в своей мастерской, и выбраться в объятия какой-то красотки было ему и весело, и приятно. Он никогда им потом не звонил, но каждая из них возвращалась. Было в нем что-то божественное, поэтому женщины приходили сюда молиться – телами, то есть надежным и проверенным способом, а потом, конечно, страдали, потому что бог не отвечал им на письма, и только если они приезжали к нему сами, он открывал им и с тем же радушным небрежием целовал в губы.

      Все было именно так и ничего не менялось: он делал свои удивительные скульптуры, за каждой из которых охотились толпы людей, а иногда выбирался в театр или принимал гостей у себя дома, где было множество книг и не единого стула, чтобы собеседники могли расхаживать как философы и желательно голышом, что радовало ему глаз и было чем-то вроде мистерии.

      Это происходило десятилетиями, и все уже более-менее попривыкли. Женщины везли ему свои чаяния и тела, украшенные бусами, как он любил, мужчины, тихо завидуя, приезжали на разговоры об искусстве, впрочем, и они не прочь были иногда помолиться искусству, даже если никогда раньше не молились таким способом. Было в этом художнике что-то небесное, светлое, нежное. В нем не наблюдалось апатии, несмотря на имя, которое он носил, но он был спокоен и благороден. И что самое невероятное – чист. Он испытывал к этим женщинам и мужчинам искреннюю симпатию и не мог не поделиться тем, что у него было в избытке – вдохновением и духовным