Госпожа отеля «Ритц». Мелани Бенджамин

клиенты чувствовали себя комфортно, Бланш. Ротшильды очень приветствуются; фактически они инвестируют в „Ритц“. Есть евреи и есть евреи. И ты это прекрасно понимаешь, потому что вы, американцы, не так уж сильно отличаетесь от нас». Он, конечно, прав. То же самое происходит в Нью-Йорке, где Гуггенхаймы гораздо более приемлемы, чем Гольдберги.)

      Направляясь на чай к герцогине или просто на прогулку – даже в разреженной атмосфере «Ритца» теперь становится душно из-за сгущенного немецкого акцента, – Бланш все чаще проходит мимо них. Может быть, она сознательно ищет их… Папа в прекрасной фетровой шляпе и пальто беспомощно сидит на обочине, а мама в меховой шубе, с отважным мазком красной помады (всегда с отважным мазком красной помады!) и идеально завязанным шелковым шарфом, таким французским, собирает своих детей, как цыплят, и начинает стучать в двери или звонить родственникам из телефонных будок. Именно мама сохраняет способность двигаться и думать. И строить планы.

      Почему Бланш их так называет? Мама и папа? Мысленно она всегда так делает, когда сталкивается с этими несчастными семьями, когда проходит мимо них или останавливается, чтобы вложить им в руки деньги. А когда Бланш идет дальше, идет по своим делам – ведь она может свободно передвигаться, может вернуться в свой дом, – то в их лицах ей чудятся знакомые черты. Может, это просто кошмар? Или запавшая в память старая фотография? Или смутное детское воспоминание?

      А еще лица евреев – особенно тех, кто в последнее десятилетие бежал в Париж из Германии и Австрии, – напоминают ей о Лили.

      Прошло почти четыре года с тех пор, как она встретила Лили. Это случилось, когда Бланш снова убежала от Клода.

      Это стало их привычкой, их игрой. Он настаивал на том, чтобы ночевать в другом месте по четвергам; они спорили об этом; она не могла объяснить ему, как сильно это ее унижает, он не мог понять, почему это ее волнует. Ненадолго Бланш убегала. Потом она возвращалась, или Клод приезжал за ней, чтобы испытать романтический трепет от того, что сам ее вернул. В течение нескольких месяцев они жили и любили в хрупком согласии, ночь четверга проходила спокойно. А потом все начиналось сначала. Всегда начиналось сначала.

      Во время одного из таких побегов Бланш встретила Лили.

      – Куда ты теперь, Бланш?

      – Домой, в Париж.

      – Париж… – Маленькая женщина (она была похожа на девочку, но говорила как пьяный моряк и к тому же плохо понимала по-английски) рядом с Бланш кивнула. Они стояли у перил корабля, наблюдая, как он рассекает Средиземное море.

      – Я тоже поеду, – решительно заявила она. – Я поеду с тобой. Мне всегда хотелось увидеть Париж.

      Она сказала, что ее зовут Лили. Лили Харманьгоф. Бланш спросила, не русская ли она, но она только пожала плечами. Бланш спросила, не румынка ли она, но она только пожала плечами. Бланш спросила, из какой она страны. Но она только пожала плечами.

      – Париж тебе подойдет, – заметила Бланш с саркастическим смешком.

      – Почему, Бланш?

      В ответ Бланш только пожала плечами. Лили