Кыхма. Максим Русанов

по-прежнему молчалив, но тихим сопением выражает явное удовольствие.

      Всем в этой землянке сейчас хорошо – всем, кроме Паруса. Это не его праздник. То, что казалось осуществившимся, вдруг ускользнуло из рук. Все рухнуло. Больше ничего не будет. Чужое блаженство только усиливает тоску. Холодное, отупляющее отчаяние начинает овладевать умом. Ничего не хочется. И не надо, и не нужно. Все равно.

      Когда накануне вечером они вчетвером – одна команда, один отряд – на двух мотоциклах выехали из мертвого поселка, Парус, сидя за спиной у Копыта, крепко прижимал к груди доверенную ему лапу – так здесь называют монтировку. Он держал эту лапу, как святыню, как сбывшуюся надежду, как ключ от новой жизни.

      Краем уха он слышал, что Бацеха встретился с кем-то и был разговор. Один мужик, короче, начал совать свой нос в чужие дела, стал проявлять интерес к районной бухгалтерии и вообще раскачивать лодку. Подробности неизвестны. Сейчас он с семьей на станции. Нужно сделать первое предупреждение.

      Часа три они кружили по проселочным дорогам. Сумерки – первая завязь тьмы, зародившаяся в низинах. Затем чернота сгущалась, набухала, ползла вверх по склонам. Наступила непроглядная ночь, сопки исчезли, они лишь угадывались по спускам и подъемам двух рокотавших мотоциклов. Только Бацеха мог найти нужную им дорогу. Остановились на окраине селенья. Парус не знал этого места, или не узнал в темноте – он ведь успел в поисках заработка покружить по степи с Бедой и Капитаном.

      Заглушили мотоциклы и подошли к калитке. За ней небольшой участок и деревянный дом. На соседних участках захлебывались от лая собаки. Осмотрелись по сторонам. Бацеха счел, что все спокойно. На лай он внимания не обращал. Взял у Паруса лапу. Судя по покосившемуся забору, дом небогатый.

      Эти голоштанные правдоискатели вечно путаются под ногами.

      От одного движения калитка слетела с петель. Мотоциклы оставили снаружи, Парус должен был стоять при них, как часовой. Бацеха, хромая, пересек двор, поднялся по трем деревянным ступенькам на крыльцо и, орудуя лапой – в его руках она казалась невесомой и всемогущей, как волшебная палочка, – сковырнул висячий замок. Дернул ручку. Дверь не открылась. Внутренний запор. Скок и Копыто топтались сзади, о чем-то перешептывались. Парус, в темноте не видевший, но скорее угадывавший по смутным движениям фигур на крыльце, что происходит, чувствовал, что от волнения сердце колотится все сильнее. Бацеха вставил острый загнутый конец лапы в узкую щель, слегка поднажал, затем навалился всем корпусом, как на рычаг. Сухой, деревянный треск. Теперь Бацеха уперся в дверь плечом и снова давит на лапу. Копыто помогает, Скок матерится. Еще чуть-чуть. Снова треск.

      Дверь – настежь. Путь открыт. Дело пары минут – и ночные посетители заходят в чужое жилище, хранилище чужой, незнакомой жизни.

      Три фигуры скрылись в черноте дверного проема. Через минуту в доме вспыхнул свет. Парус подумал, что там кто-то есть, и хотел убежать, но вовремя сообразил, что свет включили