Арсенал ножей. Гарет Л. Пауэлл

к смерти в этой тюрьме в очередную годовщину заключения мира.

      В моей голове вели поединок две половины моей личности. Та, которая когда-то под именем Оны Судак претендовала на звание поэта, бунтовала против несправедливости – смерти в этой жалкой тюрьме после всего, что я сделала и повидала. А та, что была Аннелидой Дил и пережила войну, с насмешкой спрашивала: «Почему бы и нет? Что в тебе такого особенного? Думала, у тебя предназначение? И мироздание не зря так долго тебя щадило? А знаешь что? Точно так же думали все погибавшие на всех полях сражений во все эпохи: каждый бедняк, восставший против несправедливого сеньора, каждый замученный голодом крестьянин, каждый скончавшийся в катастрофе, от болезни или по случайности… Все считали, что у мира на них свои планы, – и все ошибались. Потому они и умирали так дерьмово, безвременно, безнадежно – потому что отдельная жизнь ни черта не значит для хода истории, а у богов есть более важные занятия, чем заботиться о ваших жизнях».

      Я смотрела, как солдаты вставляют свежие магазины. У них были карабины, как у меня в учебке: крепкое оружие всего из нескольких частей, главное достоинство – надежность и простота в обращении.

      В камере за моей спиной кашлянул военный капеллан.

      – Если хотите облегчить душу, сейчас, мне кажется, самое время.

      Я отвлеклась от созерцания своих будущих палачей:

      – Нет, спасибо.

      Преподобный Томас Бервик был тучен и круглолиц, с большими добрыми карими глазами. Он носил черное церковное облачение и держал на коленях толстую, переплетенную в кожу святую книгу.

      – У вас не будет другой возможности исповедаться, – сказал он, – и примириться со своими богами.

      Мои кулаки сами собой сжались.

      – Зачем? Облегчить совесть тех, кто меня приговорил?

      Он сочувственно слабо улыбнулся и развел руками:

      – Нет, дочь моя. Ради своей души.

      Души? Я бы расхохоталась, будь у меня на это силы.

      – Вы видели, как умирают люди, падре? И не здесь, – я мотнула головой в сторону окна, – где это сравнительно быстро и чисто. А на поле боя, где их в скользкие клочья разносит артиллерийским снарядом и остается только вонючее месиво крови, дерьма и хрящей? Или в столкновении флотов, когда пробита герметизация и в оставшемся без атмосферы отсеке в легких вскипает кровь? Или когда наступят на мину, ноги отрывает по пояс, а кишки вываливаются в пыль? И умирают они не быстро и уж наверняка не спокойно.

      У капеллана дернулся кадык – словно он проглотил отвращение.

      – Нет, не могу сказать, чтобы видел.

      – Ну а я там была. – Я понизила голос. – Я видела, как мужчины и женщины умирают такой жестокой и страшной смертью, какую вам и близко не вообразить. И вот что я вам скажу: не заметила в них ничего, кроме мяса, крови и жил. – Я постучала себя пальцем по виску. – Мы живем здесь, под костяной шапочкой, и только. Аварийного выхода на небеса не предусмотрено. Когда череп пробит пулей, бессмертная душа не выпрыгивает изо рта. – Я сердито