Полное собрание сочинений. Том 32. Воскресение. Лев Толстой

то думаете, Аграфена Петровна. Я за границу не поеду; если поеду, то совсем в другое место.

      Он вдруг багрово покраснел.

      «Да, надо сказать ей, – подумал он, – нечего умалчивать, а надо всё всем сказать».

      – Со мной случилось очень странное и важное дело вчера. Вы помните Катюшу у тетушки Марьи Ивановны?

      – Как же, я ее шить учила.

      – Ну, так вот вчера в суде эту Катюшу судили, и я был присяжным.

      – Ах, Боже мой, какая жалость! – сказала Аграфена Петровна. – В чем же она судилась?

      – В убийстве, – и всё это сделал я.

      – Как же это вы могли сделать? Это очень странно вы говорите, – сказала Аграфена Петровна, и в старых глазах ее зажглись игривые огоньки.

      Она знала историю с Катюшей.

      – Да, я всему причиной. И вот это изменило все мои планы.

      – Какая же от этого может для вас быть перемена? – сдерживая улыбку, сказала Аграфена Петровна.

      – А та, что если я причиной того, что она пошла по этому пути, то я же и должен сделать, что могу, чтобы помочь ей.

      – Это ваша добрая воля, только вины вашей тут особенной нет. Со всеми бывает, и если с рассудком, то всё это заглаживается и забывается, и живут, – сказала Аграфена Петровна строго и серьезно, – и вам это на свой счет брать не к чему. Я и прежде слышала, что она сбилась с пути, так кто же этому виноват?

      – Я виноват. А потому и хочу исправить.

      – Ну, уж это трудно исправить.

      – Это мое дело. А если вы про себя думаете, то тò, что мама желала…

      – Я про себя не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что ничего не желаю. Меня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я к ней и поеду, когда не нужна буду. Только вы напрасно принимаете это к сердцу, – со всеми это бывает.

      – Ну, я не так думаю. И всё-таки прошу вас, помогите мне сдать квартиру и вещи убрать. И не сердитесь на меня. Я вам очень, очень благодарен за всё.

      Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.

      Дорогой в суд, проезжая по тем же улицам, на том же извозчике, Нехлюдов удивлялся сам на себя, до какой степени он нынче чувствовал себя совсем другим человеком.

      Женитьба на Мисси, казавшаяся еще вчера столь близкой, представлялась ему теперь совершенно невозможной. Вчера он понимал свое положение так, что не было и сомнения, что она будет счастлива пойти за него; нынче он чувствовал себя недостойным не только жениться, но быть близким с нею. «Если бы она только знала, кто я, то ни за что не принимала бы меня. А я еще в упрек ставил ей ее кокетство с тем господином. Да нет, если бы даже она и пошла теперь за меня, разве я мог бы быть не то что счастлив, но спокоен, зная, что та тут в тюрьме и завтра, послезавтра пойдет с этапом на каторгу. Та, погубленная мной женщина, пойдет на каторгу, а я буду здесь